Диалектика стиля
В. Гусев, Герой и стиль. К теории характера и стиля. Советская литература на рубеже 60 – 70-х годов, М., «Художественная литература», 1983, 286 с; Владимир Гусев, Рождение стиля. Статьи, М., «Советская Россия», 1984, 366 с.
Новые книги В. Гусева посвящены одной из кардинальнейших проблем литературоведения – художественному стилю. В них нашла продолжение постоянная для В. Гусева литературоведческая тема, с которой так или иначе связаны все предшествующие работы автора, – стиль как динамичная саморазвивающаяся система. Книги «Герой и стиль» и «Рождение стиля» являются логическим продолжением теоретических поисков критика.
Но при всем единстве авторского подхода к материалу исследования книги эти – разные по методике анализа, по жанру. Одна из них – монография, в которой вниманию читателя предлагается такое малоизученное в науке о литературе явление, как соотносимость, взаимодействие категорий «стиль» и «герой». Категорий широких, предполагающих при своем изучении привлечение большого количества текстов – и художественных, и научных, и критических. «Рождение стиля» представляет собой сборник критических статей, написанных в последние десять – пятнадцать лет, и их объединение в книгу служит не столько задаче углубления общестилевой проблематики, сколько расширения круга вопросов, связанных с проблемой индивидуально-художественного стиля.
Монография во многом по-своему освещает проблемы стиля, затрагивая вопросы многонациональной советской литературы в период «порубежья» 60 – 70-х годов. Это время представлено именами крупных советских писателей, среди которых особое внимание уделено В. Шукшину, В. Белову, Ю. Трифонову, Б. Окуджаве, Ю. Бондареву, В. Катаеву, Н. Рубцову, Е. Евтушенко, А. Межирову, Е. Винокурову, О. Сулейменову, И. Друцэ и многим другим.
В монографии много рассуждений методического и методологического характера. Причем, исходя из, казалось бы, сугубо литературоведческих идей, автор то и дело расширяет рамки «чистой» теории литературы, смело вторгается в пределы смежных дисциплин, таких, как философия и искусствознание. Практически анализ ни одного произведения не проводится без учета его широкого литературного контекста, социальных условий его возникновения, читательского и критического «опосредования» и пр.
Много внимания уделяется рассмотрению «общих», то есть широких, имманентно не замкнутых явлений искусства, литературы. Так, автор счел необходимым ввести в книгу раздел «Художественная литература как идеология и как духовная деятельность».
Критик в центр внимания ставит проблему соотнесенности нравственного и эстетического начала в советской литературе. В ее решении для него важно неразрывное взаимодействие «духовного», «социального» и «художественного». Повышенное внимание к вопросам нравственности, художественной правды, истины всегда было в традиции отечественной литературы. И традиция эта успешно подхвачена и развивается литературой советской.
Несомненная обусловленность искусства идеологией, социальностью – вот исходный тезис рассуждений В. Гусева. Для критика понятие «духовное» в искусстве – безусловно, и он широко пользуется им в своем исследовании, как бы реставрируя изначальную понятийную сущность этого термина.
В монографии «духовное» идентично «внутреннему» (в том смысле, как это понимал К. Маркс). По известной смысловой шкале, «дух» – наиболее глубокое и наиболее высокое в человеческом «внутреннем» или в человеческой «психике». В. Гусев видит в этом несовпадении терминов, обозначающих, по сути, близкие понятия (глубокое – высокое), явное неудобство. Указывая на это обстоятельство, он, тем не менее, не спешит пополнить научный аппарат своего исследования новой терминологией. Напротив, как будто даже демонстративно, намеренно использует «архаичные» для эстетики понятия («художественная нравственность», «красота», «правда», «равновесие диких сил», «гармония», «духовное» и пр.), полагая их не только первичными, но и непреходящими, ценностными и в этом смысле – незаменимыми.
Критик настойчив в проведении идеи о взаимосвязанности «духовного» и «нравственного», но при этом постоянно подчеркивает отличие одного понятия от другого. Духовное как явление внутреннего порядка несводимо к более «овнешненной», то есть опосредствованной целым рядом внешних причин, нравственности. Полемизируя с крайностями воззрений на природу изначальных эстетических понятий, автор много и плодотворно рассуждает о «теории многослойности», предлагая посмотреть на стилевую проблематику не только по горизонтальному (в расширении), но и по вертикальному (в углублении) срезам. Тогда, по мнению В. Гусева, «между крайними сферами (представим как бы концентрические шары!) можно выделить множество промежуточных…» (стр. 40 – 41).
Здесь не случайно возникает образ «концентрического шара» – любимое уподобление критика. Мне он представляется своеобразной «научной метафорой», являющей собой авторский подход к проблеме и метод анализа. В. Гусев как бы предлагает отказаться от плоскостного видения сути дела и рассматривать явление в его объемной целостности.
В чем же видит В. Гусев объединяющий момент, связующее звено, наконец, смысл и суть «объемной целостности»? Оказывается, в давно известной литературоведению категории «художественный характер», которая теснейшими узами связана не только с «литературным героем», но и с его творцом – «автором». Критик ощутил «необходимость нового (подчеркнуто мной. – Г. С.) возвращения к «азам» в проблеме художественного характера» (стр. 36). И это – после специальных исследований по данной проблеме, проведенных такими известными русскими учеными, как С. Аскольдов, Б. Энгельгардт, В. Виноградов, М. Бахтин, Л. Гинзбург, С. Бочаров и др.? Но пусть читатель не удивляется, ибо из всех перечисленных имен В. Гусева интересует прежде всего Бахтин, с которым он ведет явную или скрытую полемику. Поскольку полемика эта стала для В. Гусева, как говорится, делом принципиальным1, следует подробнее остановиться на сути его разногласий е апологетами Бахтина.
Легко заметить, что в противовес основополагающим принципам «эстетики Бахтина» (таким, как «полифонизм», «диалогическая форма восприятия», «амбивалентность», «контрапункт», «человек в человеке», «равенство «голосов», уравнение «верха» и «низа») В. Гусев выдвигает свою «скользящую шкалу» абстрагирования: характер – автор – герой. Ведущая роль отводится категории «характер», которая наделена полномочиями почти что универсальными. Именно вокруг «характера» создается некое силовое поле, образующее художественную целостность, то есть в данном случае «художественный характер – индивидуальная форма существования всеобщего в художественном творчестве, личностная форма вне-личного» (стр. 64). Но «характер» – это также «человек как характер, то есть некая «система» поведения и внутренней жизни… Некое внутреннее начало, являющееся стержнем, и некие внешние проявления этого начала» (стр. 31). Одним словом, «характер» – категория безусловно ответственная и многозначная. Не случайно критик то и дело сопрягает ее с духовной позицией автора, полагая, что «позиция автора есть последняя, высшая инстанция авторского характера» (стр. 33). Правда, В. Гусев в одном месте оговаривается: поскольку «характер автора» гносеологически менее замкнут по сравнению с «образом автора» или тем более «характером героя», то напрашиваются слова «духовная позиция» вместо «характер автора». И вот уже по отношению к этой ситуации выдвигается еще одна «шкала абстрагирования»: образ автора, характер автора, позиция автора. По В. Гусеву, «все это – степени гносеологической разомкнутости. А духовное сущностное качество характера во всех этих случаях – одно и то же» (стр. 32).
Вот именно на этой основе строится «антибахтинианская» аргументация автора монографии. Критический пафос, в общем, понятен, ибо некоторые современные последователи Бахтина, доведя до крайности его идеи, абсолютно «размыли» Автора различными текстовыми и внетекстовыми «голосами»: корреспондирующими, хронографирующими, повествовательными, сказительскими, какими угодно – здесь простор для творчества исследователя необозримый.
Однако думается, что при таком подходе любая «шкала абстрагирования» не столько прояснится, сколько упростится – за счет «изъятия» некоторых важных положений Бахтина. Ученый постоянно говорит и об «авторском смысловом избытке» (имея в виду Л. Толстого и монологическую форму восприятия), и об «авторской дистанции» (говоря о Достоевском и полифоническом способе познания). По Бахтину, монологическая форма восприятия познания и истины – лишь одна из возможных форм. Она возникает там, где сознание ставится над бытием и единство бытия превращается в единство сознания. Достоевский же умел именно изображать чужую идею, но в то же время сохранять и дистанцию, не утверждая и не сливая «чужое» с собственной выраженной идеологией2.
Интересно, что, справедливо отметив передержки «бахтинианцев», В. Гусев и сам высказывается в несколько схожем духе. Он утверждает: в некоторых случаях слово «автор» надо ставить в кавычки, ибо подразумевается «некая типизированная, художественно- претворенная «система» духовной и внешней жизни» (стр. 32 – 33). Ясно, что понятие «система» предполагает упорядоченную иерархию всевозможных авторских, скажем так, ипостасей. Однако если есть не только «образ», но и «характер» и «духовная позиция» автора, то почему бы не предположить наличия его «голоса» (к «голосам» критик, похоже, настроен недоброжелательно)? Вправе ли ученый, реконструирующий процесс типизирования, упустить из виду хотя бы малейшую деталь в предложенной «системе духовной и внешней жизни»? Вопрос остается открытым, поскольку В. Гусева он «не задевает». К сожалению, критик очень Мало сказал об основополагающей идее В. Виноградова – «образе автора». Зато лингво-стилистическая школа в беглом обзоре подверглась критике, ставшей для нашей текущей критики уже почти – увы! – традицией.
Мне кажется, В. Гусев в борьбе за четкость этической авторской платформы несколько опростил или слишком жестко «оконтурил» некоторые положения Бахтина. В частности, нельзя согласиться с трактовкой понятий «уравнение» и «равенство». Критик убежден, что для Бахтина это явления одного порядка. Но это не так. Одно дело – создать контраст «на равных», уравнять «верх» и «низ», «автора» и «героя» (как у Бахтина), другое (и совсем другое) – допустить их полное «равенство» (но именно так трактует Бахтина В. Гусев). В первом случае мы действительно постигаем принцип «равновесия диких сил», на котором, по В. Гусеву, строится все искусство. Во втором – мы далее плоского тождества не двинемся, так и останемся с чистой фикцией антиномий и контрастов. Но Бахтин в этом не виноват, также как в возникающем в воображении критика «призраке» структурализма (см. стр. 16). Смещение критериев ведет к не совсем оправданной дискуссионности.
Как уже говорилось, монография В. Гусева многоохватна. В ней излагаются не только мысли теоретического и методологического характера. Достоинство и новизна ее заключаются также в опыте концептуального исследования живого литературного процесса, протекавшего буквально на наших глазах. Качественный анализ стилевых тенденций многонациональной советской литературы (поэзии и прозы) проведен в завершающей главе, имеющей название «Шестидесятые – семидесятые годы: атмосфера и стилевые тенденции в советской поэзии и прозе».
Здесь основной интерес автора сосредоточен на нескольких показательных примерах из советской литературы периода «порубежья», который критик определяет как переходный период. Намечаются следующие пунктиры, по которым читателю удобнее ориентироваться в общем стилевом потоке того времени; «Черты тех лет», «Деревня и город», «Национальное, интернациональное и общечеловеческое», «Новое влияние классики», «Массовость» и «качество».
Материал, помещенный в завершающей главе, представляет собой конкретизацию первых двух теоретических глав («Художественная литература как идеология и как духовная деятельность», «Проблема стиля»). Излишне напоминать о том, насколько динамичной, подвижной была тогда общая политическая ситуация и духовная жизнь человечества. Именно в 60 – 70-е годы «с особой остротой встал вопрос, чем же прочен человеке нынешнем динамическом мире; каковы константы его существования, каково обеспечение будущего. Не случайно эти вопросы вновь поставила наша страна – страна, первая в мировом динамизме XX века; страна, обладающая мощной духовной традицией морального и правдоискательского содержания» (стр. 278).
По глубокому убеждению В. Гусева, эпохальные факторы не отражаются в стиле прямолинейно, но влияют на него через атмосферу, через содержание. Эту идею он е особой настойчивостью проводит через весь сборник критических статей «Рождение стиля». Здесь явление стиля рассматривается в широком историко-литературном контексте. Основное чувство, пронизывающее сборник, – это «чувство современности русской классической литературы и, наоборот, развернутости нынешней, собственно современной нашей литературы в сторону великой российской классики» (стр. 3). Русская литература сумела в высшей степени естественно, артистически сочетать колоссальное разнообразие художественных форм, сумела даже в самые черные эпохи впитать весь духовный, мыслительный, творческий опыт человечества, сумела, наконец, сохранить живой и действенный гуманизм и интернационализм.
Читателю предлагается экскурс в историю русской литературы XVIII, XIX и XX веков. Автор ведет речь о творческих судьбах и стилевых исканиях таких выдающихся русских поэтов, прозаиков и критиков, как Державин, Пушкин, Белинский, А. Бестужев, Лермонтов, Герцен, Л. Толстой, Тургенев, Лесков, Чехов, Блок, Маяковский, Твардовский и другие, а также о духовных и творческих исканиях советской литературы последнего периода в проекции на традиции русской классики.
Интересны наблюдения критика над «сказовым стилем», «внутренним монологом», «несобственно-прямой речью», которые он проводит при анализе проблемы личности и так называемого «низового героя» (особенно в статье «Толстой в диалектике стилей советской прозы». Здесь мы столкнемся с дилеммой «амбивалентность – целостность», «диалогизм (полифонизм) – последняя авторская позиция», с оппозицией «верх» – «низ» в ее художественно-этической трактовке и т. п. Основательны суждения автора о «романтическом стиле» как неотъемлемой части глобального «стиля реализма», в том числе – социалистического реализма.
Недостатком сборника «Рождение стиля» является, на мой взгляд, то, что В. Гусев не указывает – хотя бы в сносках – фамилии своих оппонентов. А ведь большинство его статей, помнится, рождалось именно в ожесточенных полемических баталиях, дававших наглядное представление о живом литературном процессе недавнего прошлого. За давностью лет не у каждого читателя эти дискуссии осели в памяти, и издание сборника одного автора, при соответствующих ссылках на место, содержание и время проводимых полемик, было бы хорошим подспорьем в работе последующих поколений критиков.
Небесспорными, хотя и чрезвычайно интересными представляются стилевые контуры, намеченные автором для литературы «порубежья». Так, по мнению В. Гусева, В. Катаев и А. Межиров «разно-плоскостные» писатели, но каждый в своем творчестве «усиливает подтверждение типичности состояния» переходности, ибо у них проставлен явный акцент «на самое «переходность», на ощущевне динамизма при тайном стремлении к внутренней «прочности», и – одновременно – отсутствии ее» (стр. 279). У В. Белова (и вообще у писателей подобной ориентации: В. Астафьева, Е. Носова, Ф. Абрамова, И. Друцэ, В. Распутина, Й. Авижюса и других) критик усматривает иное – акцент «на самое прочность, на духовную устойчивость». У них и «стилевые реализации соответственны» (стр. 280).
При конкретном анализе стилевой проблематики литературы наших дней, производимом в непосредственной взаимосвязи с такими содержательными категориями, как «метод», «герой», «характер», есть масса точных замечаний, интересных наблюдений, касающихся творчества больших, сложных, самобытных писателей. Несомненный читательский интерес вызовут страницы, посвященные стилевым особенностям Ю. Бондарева, Ю. Трифонова, И. Друцэ, О. Сулейменова. Они написаны пером критика, прекрасно разбирающегося в тончайших нюансах исследуемого материала.
Но все же нельзя не сказать и о том, что некоторые оценочные суждения критика могли бы быть более точными. Иногда они нуждаются либо в прояснении, либо в корректировке. Так, трудно согласиться с «приговором», вынесенным сборнику стихов Н. Рубцова: «Есть некая еле заметная душевная ограниченность, легким флёром ложащаяся и на книгу» («Герой и стиль», стр. -173). Или: «В молдавском фольклоре, – пишет критик, – как ни странно, нет образа волшебного коня: но насколько важен и многозначен он в устном предании восточного степного народа!» («Герой и стиль», стр. 193). Совсем не трудно – стоит только открыть книгу «Молдавский фольклор» – убедиться в том, что «конь», вопреки утверждению В. Гусева, в молдавском фольклоре все же присутствует.
Здесь нет необходимости скрупулезно перечислять все пунктиры стилевого развития советской литературы 60 – 70-х годов. Внимательный читатель без труда обнаружит их сам, прочитав монографию и сборник статей В. Гусева. В обе книги включен также целый ряд имен современных зарубежных литераторов – европейских, американских, латиноамериканских.
Книги В. Гусева читаются с большим интересом. В некоторых разделах (особенно теоретических) книги носят дискуссионный характер, что неизбежно для всякого самостоятельного исследования. Это и выводит их за рамки сугубо «кабинетных» трудов.