Дети военного тыла

Произошло это в войну. На станции Томилино, под Москвой, несколько ребят, в том числе и я, обокрали спящего солдата. А потом он пришел к нашему детдому. И так уж случилось, что я повел его от дома к дому в поисках других ребят, с которыми совершилась кража. Они встречали нас по-разному, но некоторые прямо угрожали мне, обещая при случае расправиться, если я не прекращу свои поиски. Потом меня и вправду подкараулили и избили, и, спасая свою жизнь, ночью я бежал из детдома.По тому времени случай с кражей у солдата и последующим бегством не был чем-то исключительным, я скоро забыл о нем. В сорок третьем году, в самой середке войны, тыл представлял собой пеструю картину; женщины и подростки, выстаивающие по нескольку смен у станков, люди, отдающие все силы победе над врагом, беспризорные и спекулянты… Мы были детьми войны и в этой среде чувствовали себя, как мальки в воде. Мы все умели, все понимали и, в общем-то, ничего не боялись, особенно когда было нас много.

Лет через двадцать по какому-то поводу я вспомнил историю с кражей. Отчетливо увиделось искаженное от страха, белое лицо солдата и ладони, державшие несколько клочков бумаги – все, что нашлось от его документов. Он так и пошел неверной походкой, держа перед собой на ладонях драгоценные клочки.Мне не известно, откуда появился этот солдат и куда ушел. Но можно было представить, что был он из воинского эшелона, – тогда эти эшелоны сотнями проходили мимо нашей станции, – а значит, из-за кражи, вероятно, отстал и должен был идти под трибунал. Ситуация, в общем-то, хоть и редкая, но не единичная. Вот и у Александра Межирова нашел я строки:

– В чем же перед войной и

миром

Так заведомо виноват

Этот ставший вдруг

дезертиром.

Чуть отставший от всех

солдат?

– Если так вот поступит

каждый,

Мы не выиграем войны, –

И поэтому жизнь отдашь ты

В искупление невины.

ТОЛЬКО сам пройдя солдатскую, хоть и мирную школу, познав святую цену всему, что с этим связано, с опозданием в двадцать лет я по-настоящему испугался за судьбу того безымянного солдата и пережил за свою, прежде никогда не мучившую меня вину.

Так взрывается поржавевшая от времени бомба, лежавшая в глубокой земле много лет.

Я думал о своей вине, вине мальчишки, перед тем, другим солдатом, и о вине своей, вине солдата, передо мной же, мальчишкой… Как бы со стороны представил я себя прошлого, ободранного и всегда голодного, испуганного, но и бесстрашного, наглого, но и наивного, вороватого, но и робкого, обозленного, но и ласкового, – все одновременно, и все потому, что война, каждая ее обнаженная подробность, входила в наши души и – неопознанно! – ложилась туда тяжким грузом, на самое дно.

И вот ведь когда всплыло и ударило изнутри!

Но в то время мы были еще детьми, а значит, как я сейчас думаю, при всей нашей заброшенности, от природы нам доспалось добра не меньше, чем зла, и мы не могли внутренне не различать их. Может быть, это заставляло нас совершать поступки явно нелогичные, вроде опасной для меня помощи солдату? Ведь не мог же, в самом деле, я не понимать, что он уедет, а я останусь и буду жить здесь дальше и нести наказание за нарушение главного закона беспризорщины: своих не выдавать! Тем более я нагляделся для своих одиннадцати лет, что случалось с теми, кто этот закон преступил.

Раздумывая над всем этим, сделал я однажды на листочке короткую запись: