Дарья Кротова. Поэзия В. Шаламова: идейно-образные константы и художественная генеалогия (модернистский аспект). М.: МАКС Пресс, 2023. 574 с.

Своевременность книги определяется двумя факторами. Во-первых, содержательная структура лирики Варлама Шаламова в современном литературоведении изучена явно недостаточно, а, учитывая масштаб его творчества, значимость его эстетических открытий и морально-философских установок, воплощенных в его стихах, представляется насущной необходимостью.

Во-вторых, суть каждого большого поэта, его свершения, его новаторство невозможно определить без установления его генеалогии. Поэтому вторая ключевая задача, которую ставит в своем исследовании Дарья Кротова, — проследить творческие истоки поэзии Шаламова, — видится правомерной и органичной. Следует подчеркнуть, что данный аспект творческого наследия писателя в современном литературоведении широко не обсуждался, и, безусловно, книга Кротовой восполняет этот пробел в историко-литературном осмыслении одного из самых выдающихся русских поэтов середины ХХ века.

Кротова аргументированно доказывает, что поэзия Шаламова — это, с одной стороны, семиотически структурированная смысловая система, обеспеченная авторской философией и беспрецедентным жизненным опытом. С другой стороны, автор монографии демонстрирует, что темы, идейно-мотивные комплексы и ключевые образы прочными нитями связаны с шаламовской прозой, составляя в совокупности своего рода уникальный художественный сверхтекст.

Обосновывая ряд магистральных положений, касающихся мироощущения Шаламова, Кротова не только четко вычленяет и анализирует каждый из лейтмотивных комплексов его лирики (в тесной корреспонденции с «Колымскими рассказами»), но и впервые в полном объеме выявляет философские основания его эстетики.

Само мировоззрение Шаламова Кротова справедливо определяет как трагическое, полемизируя с бытующей в литературной критике и шаламоведении точкой зрения о пессимистической доминанте его жизненной философии. Как утверждает автор, «трагическое становится важнейшей категорией мышления поэта, но оно никоим образом не равно пессимистическому, мрачному и безысходному. Подлинно трагический конфликт заставляет лирического героя Шаламова сражаться и преодолевать, даже если очевидно, что на пути этого противостояния отнюдь не всегда ждет победа. Творчество Шаламова доказывает, что трагическое мировосприятие может иметь глубоко конструктивный пафос и обладать значительным созидательным потенциалом» (с. 520). И это важнейшее положение автор блестяще доказывает, определяя сущность трагедийного мироощущения (в высшей степени присущего Шаламову) как гармонически целостного, катарсического восприятия жизни, преодолевающего ужас и боль бытия, а точнее, претворяющего их в словесную ткань, в жгущий «сердца людей» глагол! И это пресуществление в слове жизненного «ада», невероятных телесных и душевных мук и вместе с тем (по сути, бергсоновское) переживание полноты «жизненного потока», красоты и могущества бытия северной природы становится для Кротовой той структурно-смысловой осью мировоззрения Шаламова, на которую она нанизывает мотивно-образные кристаллы поэтической вселенной автора «Колымских тетрадей».

Причем автор делает это мастерски: аналитический алгоритм действительно позволяет ей выявить специфику и новаторство лейтмотивного воплощения природных, телесных, духовных констант Шаламова во всем многообразии. Особенно впечатляюще произведен, на мой взгляд, анализ семантики памяти, по-новому раскрывающий психологические механизмы памяти/забвения как творческих феноменов — с акцентированием их аксиологической релевантности. Кротова приходит к аргументированному выводу о том, что в творчестве Шаламова «память связана прежде всего с моральными аспектами сознания» (с. 152).

Не менее ценно аналитическое рассмотрение вещных, предметных образных комплексов (начиная с каменной семантики и заканчивая «гастрономическими» образами): убедительный анализ выявляет символическое звучание каждого из этих образов.

Вторая глава книги посвящена вопросу о поэтической генеалогии Шаламова. Кротова убедительно показывает корневую связь автора «Колымских тетрадей» с русской модернистской традицией, в большей мере — в ее символистском и акмеистском изводах. И здесь прежде всего важно отметить двойное достоинство подхода к проблеме генеалогии. С одной стороны, автор показывает связь с традициями символизма и акмеизма как поэтическими течениями Серебряного века, с другой — скрупулезно исследует генетические связи Шаламова с наиболее крупными представителями течения, а также с поэтами-модернистами вне течений (в частности, с Б. Пастернаком и М. Цветаевой).

Этот подход дал интересные, в чем-то ожидаемые, в чем-то
неожиданные, но в обоих случаях инновационные результаты. Так, Кротова убедительно показывает, что творческие интуиции Шаламова-лирика на глубинном уровне инспирированы символистским мирочувствованием, символистской философией, что влечет за собой гомологию образного ряда. И мировоззренческие схождения, и образные переклички Шаламова с символистской эстетикой и поэтикой детально исследованы на материале блоковского творчества. Автор безупречно выстраивает верификационную систему доказательств, указывая на блоковский эпиграф к «Колымским тетрадям», шаламовские литературно-критические отзывы о Блоке и эссеистские размышления о его поэтике. Особенно важно то, что Кротова заостряет внимание на такой категории, как художественный метод символизма, воплощенный в поэтике Блока и в определенной мере реанимированный Шаламовым в его художественной практике. В этом я вижу одно из теоретических достижений автора книги.

Очень продуктивными оказались аналитические штудии Кротовой, касающиеся акмеистского генезиса лирики Шаламова. В этом отчасти виноват и сам писатель, уделявший много внимания творчеству акмеистов — Гумилева, Мандельштама и Ахматовой (что является веским аргументом в пользу их рецептивного усвоения Шаламовым).

Большой литературоведческой значимостью характеризуется вывод Кротовой о том, что «для автора «Колымских тетрадей» акмеистические принципы были не только впитанной им поэтической традицией, но и мировоззренческим вектором, мировоззренческой системой, которая сохраняла свою исключительную роль на протяжении всей его жизни» (с. 541).

Кротова вычленяет ряд общеакмеистских принципов (приемов рельефного запечатления бытия в его предметных деталях, рецептивных установок в общении с аудиторией и мировой культурой и т. д.) и впервые показывает, что в художественном мире Шаламова такие принципы письма, установки, восходящие к акмеистической практике, также имеют место.

Однако автор не останавливается на этом убедительном достижении: в последующих параграфах она последовательно сопоставляет творческие установки и поэтику Шаламова и Гумилева, Шаламова и Мандельштама, Шаламова и Ахматовой. В этих аналитических медальонах автор делает ряд открытий, каждое из которых могло бы послужить темой для отдельного исследования.

При этом каждая из предложенных параллелей не повторяется, а дает синергетический эффект. Например, воспринятый от Гумилева тезис мужественного сопротивления материалу жизни относится и к акмеизму в целом, определяя парадигму его «посмертного бытия», и выстреливает в творчестве самого Шаламова, показывая, как этот тезис работает уже в иных — нечеловеческих — условиях лагерного ада.

Филигранное исследование параллели «В. Шаламов и О. Мандельштам» обнаруживает (пусть не полную, но все же) тождественность художественного мышления обоих поэтов, восходящую к идее сохранения внутренней свободы в сугубо несвободных обстоятельствах. Эта идея также имеет двойной вектор: она реализуется в художественной модальности поздних акмеистов (постреволюционного периода) и резонирует с магистральными духовными установками самого Шаламова (условия существования которого оказываются в прямом смысле каторжными), инспирируя антитоталитарный дух его поэзии, ее внутренне трагедийный и антиутопический строй.

Отдельного комментария заслуживает параграф «В. Шаламов и А. Ахматова», в котором автор находит совпадающие творческие грани у обоих художников. Кротова совершенно справедливо заостряет внимание не столько на  интертекстуальных перекличках Шаламова с Ахматовой — равно как и с другими акмеистами (хотя таких текстуальных схождений она находит множество), — сколько на высших планах духовной тождественности Ахматовой и ее младшего современника. Так автор книги выявляет ряд концептуальных совпадений в представлениях обоих поэтов об искусстве, о роли и назначении художника, о невероятной субстанциальной прочности поэтического слова… И поэтическая гомология, схожесть их мотивно-образных элементов предстает как производное от более высокой — духовно-творческой гомологии.

Той же метóды, дающей эффективный результат, придерживается Кротова при сравнении творческих установок Шаламова с аналогичными установками Пастернака и Цветаевой.

Значимость книги обусловлена тем, что автор уточняет и по-новому интерпретирует само понятие художественной генеалогии, трактуемой ей в диалогической парадигме — как иерархически выстраиваемая коммуникация, идейно-философские уровни которой определяют схождения, совпадения, переклички на уровне поэтики. Это чрезвычайно важное достижение,
открывающее новые перспективы литературоведческого изучения генетических связей и феноменов литературной традиции.

Второе важное достижение, определяющее новаторское звучание всей книги, заключается в вычленении, структурировании и аналитике идейных и образных констант творчества Шаламова, что позволило в итоге показать его лирический мир как органическую целостность, как сверхтекст. Сам алгоритм вычленения и анализа ключевых мировоззренческих констант и мотивно-семантических комплексов также причисляю к инновационным методологическим достижениям книги.

Кроме того, одно из важных достоинств работы заключается в том, что в ней вводится в литературоведческий оборот широчайший фактический материал, включая архивные документы, историю вопроса (касающуюся не только Шаламова, но и всех его предшественников).

Книга является оригинальным, теоретически и практически значимым исследованием, открывающим новые пути изучения как творчества Шаламова, так и в целом художественных систем в русской поэзии ХХ века в ее связях с предшествующей традицией.