Четыре облика русской Эвтерпы

1

Обращение к музе лирической поэзии или прямое высказывание от ее лица – характерный мотив мировой, в том числе русской, лирики. Стихи, посвященные не обычной земной женщине, но образу идеальному, вымышленно- возвышенному, позволяют поэту в чистом виде воспеть или оплакать свой идеал, откровенно, никого не смущая, выразить интимное, то, что движет чувствами, вдохновляет воображение, определяет художественные и гражданские пристрастья. Тема Эвтерпы – одна из «тестовых» тем лирической поэзии. Попробуем установить, как обнаруживают себя только по одному стихотворению, адресованному богине, некоторые ключевые черты творческой личности, а совершив такое «тестирование» во времени, удастся ли проследить эволюцию художественного мышления, которая всегда отражает изменения в самосознании общества, по крайней мере той его части, что способна отзываться на колебания исторической судьбы.

Русская Эвтерпа фантастически многолика. Однако из всех ее обликов мы выберем лишь четыре, хотя бы потому, что четырех воплощений, по сути, может оказаться достаточно для ответов на вопросы: кто она – эта «тайная дева»: язычница, безбожница, христианка? На что дана ей свирель? Какие звуки она извлекает из нее и зачем?

2

В младенчестве моем она меня любила

И семиствольную цевницу мне вручила;

Она внимала мне с улыбкой, и слегка

По звонким скважинам пустого тростника

Уже наигрывал я слабыми перстами

И гимны важные, внушенные богами,

И песни мирные фригийских пастухов.

С утра до вечера в немой тени дубов

Прилежно я внимал урокам девы тайной;

И, радуя меня наградою случайной,

Откинув локоны от мирного чела,

Сама из рук моих свирель она брала:

Тростник был оживлен божественным дыханьем

И сердце наполнял святым очарованьем.

Двадцатидвухлетний Пушкин находит свою музу на ее «исторической родине», в Древней Греции. Она – прекрасная наставница с «семиствольной цевницей». Поэт для нее как дитя. Она забавляется им, благоволит ему, любит его. И это не выдумка, а подлинное ощущение им себя как служителя гармонии, почти безотчетно извлекающего звуки, заповеданные ему царицей Геликона. Если она и заключает в себе «чары», то это святые чары, безгрешное волхованье. Душа Пушкина не обременена еще желанием славы. Ей нужны лишь свобода, искусство, любовь. И она обретает их в своем воображении среди «фригийских пастухов», среди «важных гимнов» и «песен», внушенных ей «уроками девы тайной». Между поэтом и музой нет разлада. Они счастливы. Она улыбается ему, восхищает его простотой и грацией. Он любовно и прилежно внимает ее урокам. Это – языческий рай, явленная миру Аркадия. Не случайно, что она возродилась в России в Александровскую эпоху, полную, между прочим, античных реминисценций, романтических упований, торжества поэзии; в эпоху, названную «золотым веком» русской Эвтерпы.

3

Но «золотой век» минул, интерес к поэзии угас. Обществом овладевают гражданские страсти, и лик северной камены изменяется до неузнаваемости.

Некрасов начинает свои признания ей словами, в которых классическая пушкинская аонида – муза эллинского рая оказывается утраченной навсегда, песня ее умолкшей, гармония непознанной, рай потерянным.

Нет, Музы ласково поющей и прекрасной

Не помню над собой я песни сладкогласной!

В небесной красоте, неслышимо, как дух,

Слетая с высоты, младенческий мой слух

Она гармонии волшебной не учила,

В пеленках у меня свирели не забыла,

Среди забав моих и отроческих дум

Мечтой неясною не волновала ум

И не явилась вдруг восторженному взору

Подругой любящей в блаженную ту пору,

Когда томительно волнуют нашу кровь

Неразделимые и Муза и Любовь…

Это – экспозиция. Перечень того, чего нет. А что же есть? Как преобразился облик Эвтерпы?

Но рано надо мной отяготели узы

Другой, неласковой и нелюбимой Музы,

Печальной спутницы печальных бедняков,

Рожденных для труда, страданья и оков, —

Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,

Всечасно жаждущей, униженно просящей,

Которой золото – единственный кумир…

В усладу нового пришельца в божий мир,

В убогой хижине, пред дымною лучиной,

Согбенная трудом, убитая кручиной,

Она певала мне – и полон был тоской

И вечной жалобой напев ее простой.

Случалось, не стерпев томительного горя,

Вдруг плакала она, моим рыданьям вторя,

Или тревожила младенческий мой сон

Разгульной песнею… Но тот же скорбный стон

Еще пронзительней звучал в разгуле шумном.

Все слышалося в нем в смешении безумном:

Расчеты мелочной и грязной суеты,

И юношеских лет прекрасные мечты,

Погибшая любовь, подавленные слезы,

Проклятья, жалобы, бессильные угрозы.

В порыве ярости, с неправдою людской

Безумная клялась начать упорный бой.

Предавшись дикому и мрачному веселью,

Играла бешено моею колыбелью,

Кричала: мщение! и буйным языком

На головы врагов звала господень гром!

Вместо «тайной девы», любящей и счастливой, муза Некрасова неласкова, нелюбима, печальна. Взамен улыбки – плач, скорбь, боль. Ее пение не гимны и пасторали, но напев, исполненный тоски и жалобы или разгула, в котором слышатся все те же стенания. Не «святым очарованьем» наполняет он сердце, но призывает к мщению, зовет на бой с людской неправдою.