Человек в пространстве и времени войны

И. Дедков, Василь Быков. Очерк творчества, «Советский писатель», М. 1980, 302 стр.

И. Дедкова (в отличие от выпустившего недавно книгу о том же Василе Быкове Л. Лазарева) «военным» критиком не назовешь. К концу войны И. Дедкову было всего одиннадцать лет. Для него школой непосредственного окопного, фронтового опыта стало трудное военное детство, многолетнее «эхо войны», а затем, в годы юности и зрелости, – обогащение памяти знанием, опытом истории и литературы – русской, советской, зарубежной. Отсюда тот «фон», которым прочно загрунтовано полотно его картины, та далеко не однозначная литературная и историческая ретроспекция, в которую входит не только лермонтовский «Валерик», «Севастопольские рассказы», «Война и мир» Л. Толстого, но и В. Гаршин, и В. Вересаев как звенья «становления реалистического взгляда на войну, на ее место в истории, в жизни человека и народа» (стр. 23), а с другой стороны, взгляд ложный – у В. Крестовского, В. Немировича-Данченко и менее известных литераторов, вплоть до некоторых современных. «На вооружении» критика не только литературные, но и красноречивые реальные факты, умело почерпнутые из фундаментальных статистических, военно-исторических, философских, социологических, публицистических и прочих источников.

Привлечение всего этого обширного материала носит у И. Дедкова не узко «эрудиционный», но принципиальный характер. Имея в виду возможные недоумения насчет «копания в старых и полузабытых книгах» лишь для того, «чтобы судить и рядить, отличать правого от неправого, даровитого от менее даровитого, пользуясь тем, что живешь сто лет спустя», критик резонно разъясняет: «Что ж, и отличать, – почему бы нет? – если это чему-нибудь учит, если застывшее в книгах прошлое помогает отчетливее увидеть настоящее, его новизну и старомодность. Например, то, что возникло и закрепилось в «военной прозе» нашего времени, в середине двадцатого века, и та, чаю, видоизменяясь, продолжалось в новых исторических обстоятельствах, прорастая из старых корней» (стр. 20 – 21). А далее о том же более определенно: «Все это – когда и что писалось, говорилась, оценивалось – вспоминаешь невольно, потому что воспринять весь драматизм, всю идейно-нравственную напряженность нашей военной прозы вне исторического фона – невозможно» (стр. 76).

Сопоставления и ассоциации, которыми щедро делится И. Дедков с читателем, всегда к месту, то есть служат лучшему освещению исследуемого «предмета». «Травинка» как знак «чувственного ощущения боя» в рассуждениях Нормана Мейлера¹ о книге Дж. Джонса «Тонкая красная черта» и «засохшая травинка», не вызывающая никакого «прилива чувств», в «Журавлином крике»»сдержанного» В. Быкова; сходство и различие в ситуациях драм «Мертвые без погребения» Ж. -П. Сартра и «Решение» (единственная пьеса В. Быкова) – вот лишь два наудачу взятых примера точности и тонкости, нередко подлинного изящества, отличающих анализ И; Дедкова, его критический почерк.

И. Дедков вменяет в обязанность критики быть максимально «конкретной и объективной». Это непременное условие для избежания «схематизма критического мышления», когда «эстетический и социологический анализ произведения становится второстепенной, подчиненной, а то и не обязательной задачей» (стр. 133). Убедительно и подчас вынужденно резко полемизируя со многими критиками, подходившими к творчеству В. Быкова с субъективными и отвлеченными мерками, И. Дедков тактично, но не менее принципиально корректирует высказывания тех исследователей, вклад которых в изучение быковских повестей несомненен. Таково, например, возражение В. Бурану, автору первой (на белорусском языке) монографии о В. Быкове: «Решать проблемы современности на материале войны – это значило бы модернизировать прошлое» (стр. 128).

Впрочем, это ответственное положение следовало бы разъяснить более обстоятельно. В самом деле, притягательная сила быковской прозы вовсе не в приноравливании военного материала к решению актуальных современных проблем. Но правда о войне в ее сугубо индивидуальном, личностном восприятии, постижении и выражении неизбежно и естественно становится правдой о поведения и сознании, психологии человека в любых предельных, экстремальных ситуациях. В том числе и таких, с которыми подчас мы сталкиваемся и сегодня и еще будем сталкиваться в будущем. Да разве и в ситуациях вполне обычных не приходится решать «быковскую» проблему нравственного выбора, обязывающего встать «выше судьбы», то есть совокупности враждебных обстоятельств, – проблему поистине живую на все времена.

В отличие от Л. Лазарева, рассмотревшего творческий путь В. Быкова в строгой хронологической последовательности, эволюции, композиция очерка И. Дедкова более «свободна», подчинена ходу мысли критика, часто «обгоняющего» время либо возвращающегося назад, к уже упомянутым и частично, в определенном плане, разобранным произведениям. Потому что И. Дедкова интересует «мир повести» В. Быкова в целом, заключенный в ней «мир войны», «образ войны», «время – пространство изображаемой жизни» (М. Бахтин), для постижения которой «верный себе писатель сразу же словно включил свой военный счетчик времени – истинно драматического и серьезного и – никакого другого» (стр. 100),

В центре художественного мира В. Быкова, неоднократно напоминает И. Дедков, – человек в пространстве и времени войны. » В этом пространстве выбран тот скоротечный час, когда человеку не за что и не за кого спрятаться, и он – действует. Это время движения и действия. Время поражения и победы. Время сопротивления обстоятельствам во имя свободы, человечности и достоинства» (стр. 103). «В. Быков видит, ищет и находит неизменно одно: драму решающего выбора, перед которым оказывается человек. И всякий раз это – новая драма, драма в новых обстоятельствах, хотя разнообразия в ее исходе нет: кому – жизнь, кому – смерть; чаще смерть, чем жизнь» (стр. 184).

Художественная концепция повестей В. Быкова, по И. Дедкову, «укладывается» в две взаимосвязанные формулы: «необходимость войны» и «необходимость героизма» во имя торжества справедливости и человечности. «Может быть, одна их главных заслуг В. Быкова перед обществом и литературой состоит в том, – утверждает И. Дедков, – что в созданном им художественном мире драматически страстно и необычайно последовательно воплощена идея нравственного идеализма, нравственной разборчивости и чистоты, противостоящая идеям практической, прагматической морали» (стр. 262).

Жаль, что в книгу почему-то не вошел чрезвычайно содержательный (именно под этим углом зрения) разбор последней повести В. Быкова «Пойти и не вернуться» (1978). В нем, полемизируя со статьей И. Золотусского «Быков против Быкова», И. Дедков аргументированно доказал, что «Быков верен Быкову» в последовательной определенности идейно-нравственных позиций художника¹.

Раскрывая «военный мир» повестей В. Быкова как единую художественную систему, с закономерными «инвариантами» ее основных структурных компонентов, И. Дедков в то же время стремится показать движение, динамику характеров и ситуаций, взаимосвязь постоянных и переменных величия. Каждая быковская повесть соотносится критиком с другими, не теряя своеобразия данного драматического сюжета, облика главного и второстепенных персонажей, эмоциональной окраски, интонации, ритма повествования. «Зачем намеренно разнообразить то, в чем было мало разнообразия?» (стр. 79). И все же обстановка боя за высоту, «атака с ходу» в одноименной повести и в «Его батальоне» так же далека от «образной тавтологии», как партизанские диверсии в «Круглянском мосту» и в «Дожить до рассвета», как две фашистские «волчьи стаи»: та, что преследовала на болоте Левчука с младенцем на руках, и та, что окружала в поле Сотникова и Рыбака.

Соединение типологии с характерологией позволяет И. Дедкову, сближая героев В. Быкова, не переступать дистанцию между ними. Ананьев, Волошин, Ивановский – разные степени воплощения нравственно – эстетического идеала писателя: торжества героизма и человечности над враждебными обстоятельствами. Столь же различны их антагонисты «задорожные, блищинские, бритвины» – агенты «силы обстоятельственной». Особый случай – Рыбак, мир которого «сохраняет свою неоднородность, противоречивость до конца повести; в нем не прекращается внутренняя борьба; может быть, она и обманна, эта борьба, – для отвода глаз, то ли совести какой-нибудь мировой, то ли бога, но она есть» (стр. 247).

Точно и гибко подходит критик к решению таких сложных проблем стиля В. Быкова, как «экспериментальность», «притчеобразность». Присущее И. Дедкову соединение критики с историей и теорией литературы, с социологией и культурологией дает свои плоды.

И. Дедков обращает внимание читателя на смысл и функцию быковского художественного эксперимента: «В военном мире В. Быкова ничто не совершается вне моральной оценки, прямой или косвенной. Нравственная неразборчивость, неопределенность в этом мире немыслима. Ситуация может быть сложной, противоречивой, герой – небезупречным, но «экспериментальность» тем и сильна, что ведет к выяснению, проверке, установлению какой-то истины о жизни и человеке, к ясности и определенности» (стр. 165).

К конкретному художественному смыслу апеллирует критик и тогда, когда убедительно опровергает мнение о «притчеобразности» повестей В. Быкова. Согласуется ли форма притчи, спрашивает И. Дедков, с эстетическими принципами творчества В. Быкова, «с реалистическими характерами и предельно реалистическими, исторически конкретными обстоятельствами? Притча – лишь потому, что активна и проповеднически пристрастна мысль художника, смеющего не только понимать, но осуждать и находить нравственный пример? Слишком мало, выходит, места для «притчи» со всем этимологическим богатством этого слова, и много места – для «простого» реализма, для жизни, для ее бесчисленных ситуаций, ее страстей и драматизма, для воздуха истории, для «исторического» человека…».

Прошу прощения за длинную цитату, но ввиду важности мысли вынужден ее продолжить. «Можно, конечно, сказать, – пишет И. Дедков, – что «Сотников», к примеру, это притча о подвиге и предательстве, об Авеле и Каине, о новом восхождении на Голгофу. Но не лучше ли задуматься о всей полноте художественного смысла этой повести…» (стр. 240).

Если подходить к этим рассуждениям с современным общетеоретическим критерием, в них легко увидеть некое критическое лукавство. За «этимологическим богатством» слова «притча» остаются неразличимыми эстетические возможности этой художественной формы, более того – обнаруживается ее инородность «для «простого» реализма, для жизни» и т. д. Здесь проглядывают собственные вкусы и пристрастия И. Дедкова, но применительно к герою своей книги он, пожалуй, прав.

Разумеется, не все в равной мере удалось И. Дедкову. Местами публицистический, общегуманистический пафос явно превалирует над анализом художественным. Более четко могла быть определена роль «героического романтизма» в реалистической поэтике В. Быкова, его координаты в стилистических исканиях нашей прозы, и не только военной. Однако нельзя не учитывать и того, что критик, имеющий дело с незавершенным творчеством писателя, сам поневоле далек от завершенности своих представлений о нем. И не вернее ли оценивать книгу не по тому, чего в ней нет, а по тому, чем она обогащает читателя, как в ней сказалось «вразумляющее и обучающее нас время» (стр. 33).

Влюбленность в творчество В. Быкова не мешает И. Дедкову подмечать слабости и просчеты писателя («объективность В. Быкову давалась плохо», – стр. 120), но они никогда не закрывают от него главного, истинно новаторского, художественно и общественно значимого.

Для И. Дедкова повести В. Быкова – живое свидетельство упрочения в современной советской литературе благотворных начал реализма, гуманизма и народности. А следовательно, и партийности, которая на этапе зрелого социализма есть не что иное, как сознательное выражение и отстаивание интересов народа, его идеалов я нравственно-эстетических норм.

«Работы авторов, верных военной теме, учат любви к Родине, стойкости в испытаниях», – говорил Л. И. Брежнев в Отчетном докладе на XXVI съезде нашей партии. Эту высокую опенку можно отнести и к литературным критикам, глубоко исследующим произведения о Великой Отечественной войне.

г. Кострома

1. »Литературное обозрение», 1978, N 12 [↩]