Человек на войне

«Солдат мечтает, чтобы его кровь на поле брани была последней кровью, пролитой на земле. Военный писатель хочет, чтобы его труд был последней книгой, написанной о войне». Эти слова сказаны военным исследователем, историком и теоретиком военного дела¹. К художественной литературе они прямого отношения не имеют; реальная возможность искоренения войн на земле, которая воодушевляет сегодня все прогрессивное человечество, не может остановить поток книг о прошедшей войне. Можно сказать даже так: изображая прошедшую войну, помогая верному постижению ее причин и следствий, художественная литература действенно приближает тот день, когда человечеству уже не нужны будут теоретические исследования по стратегии и тактике полководческого искусства.

Но мысль о солдате, умирающем за то, чтобы на земле больше не было бессмысленных кровопролитий, в полной мере относится к героям советских книг о войне.

Советское государство родилось с ленинскими словами о мире, но значительную часть своей истории должно было с оружием в руках обороняться от врагов. Такова суровая «диалектика нашей жизни, и советскому человеку в высшей степени понятна и привычна мысль, что мирный труд и счастье людей требуют вооруженной защиты. И для нашей литературы естествен образ «человека с ружьем», стоящего на страже революционных завоеваний. Никто из советских писателей никогда и нигде не восхвалял войну, но во все времена советская литература прославляла подвиг во имя правого дела.

Достаточно пройти по книжным магазинам, посмотреть читательские формуляры в библиотеках, чтобы убедиться, с каким неизменным интересом встречает читатель каждую новую книгу об Отечественной войне. По этим формулярам ясно видно, что молодые строители семилетки не отделяют своих будней от недавнего прошлого. Отечественная война не исчезла и не может исчезнуть из литературы, потому что она не исчезла и не может исчезнуть из памяти народной. Ничью личную судьбу мы не можем понять сегодня, не вернувшись к годам войны, как не сможем понять жизнь нашей страны, ее победы в мирном труде, ее активную политику борьбы за мир, не осмыслив во всей сложности и закономерности, во всем ее гигантском значении победу советского народа над гитлеровским фашизмом.

За последние годы никогда не ослабевавший интерес к книгам об Отечественной войне словно вспыхнул с новой силой. Если мы попытаемся установить начало этого нового, обостренного внимания, мы увидим, что оно относится к рубежу 1956 – 1957 годов, когда на страницах газеты «Правда» был опубликован шолоховский рассказ «Судьба человека». С тех пор все, что в художественной литературе говорилось и говорится о войне, неизменно привлекает пристальное внимание критики, а некоторые книги – «Последние залпы» Ю. Бондарева, «Пядь земли» Г. Бакланова, «Живые и мертвые» К. Симонова – вызвали острую полемику, едва ли исчерпавшую себя.

Это общественное внимание объясняется, само собой разумеется, не тем, что появились новые книги, действие которых происходит в годы Отечественной войны, – такие книги не переставали появляться в течение всех шестнадцати лет, отделяющих нас от Дня Победы, – а тем, что в изображении этого уже, казалось бы, «освоенного» материала стала явственно звучать новая нота. И, конечно, правы те критики, которые ищут причину ее появления не просто в том, что писатели сегодня стали обращаться к новому материалу из истории Отечественной войны, а прежде всего в событиях нашего сегодняшнего времени.

Может быть, нигде в послевоенной советской литературе не сказалось так непосредственно отрицательное влияние культа личности, как на изображении первого периода Отечественной войны, месяцев временного отступления и военных неудач. Сегодня, после XX съезда КПСС и огромной работы, проделанной по преодолению последствий культа личности, мы знаем об этом времени многое, что ранее было неизвестно или понималось неправильно. Сегодня писатель, берущийся за эту тему, имеет возможность постичь ее глубже, чем раньше. Отсюда – полемичность авторов новых книг по отношению к малейшей фальши и облегченности в изображении Отечественной войны, в том числе и в своих собственных прежних произведениях.

Это обстоятельство бросается в глаза даже при первом беглом знакомстве с новыми книгами. Им свойственно подчеркнутое стремление к той «суровой правдивости повествования», которую Б. Полевой отметил в романе К. Симонова «Живые и мертвые» («Комсомольская правда», 21 января 1960 года).

Чуть ли не каждая рецензия на «Последние залпы» Ю. Бондарева содержит взятые из этой книги примеры описаний фронтового быта, достоверность которых могут подтвердить все, кому приходилось пережить нечто подобное. В самом деле, вчитайтесь хотя бы в такое наугад выбранное место:

«Блиндаж был полуосвещен сонным желтым мерцанием коптилки. Воздух тепел, плотен, пахло шинелями, лежалой соломой. Дежурный телефонист Гусев, молодой, круглоголовый, прислонясь затылком к стене, спал – устало подергивались брови, потухшая цигарка прилипла к оттопыренной губе, другая – свернутая – заложена за ухо. Перед ним на снарядном ящике котелок: недоеденная пшенная каша с деревянной ложкой в ней. Возле котла огрызок обмусоленного чернильного карандаша, измятый листок, вырванный из тетради, с ровными строчками вперемежку с хлебными крошками. Видимо, ел и писал письмо. Новиков взглянул на листок, невольно усмехнулся этому аккуратному школьному почерку: «Ты меня не ревнуй, потому что у нас тут женщин нет, только одна сестра, да и та больно некрасивая…»

Он хотел спросить связистов, звонил ли командир дивизиона, но будить было жалко. Вокруг с тревожным всхлипыванием, с бредовым бормотанием спали солдаты. Новиков, не раздеваясь, лег на спину, с края нар, на обычное свое место. Закрыл глаза и будто погрузился в горячий, парной воздух, полный разлетающихся искр, в хаос несвязных людских голосов, и мутно среди них колыхались лица Лены, лейтенанта Овчинникова – непонятный, мгновенный сон».

Возьми строку – и время верни! Это описание свидетельствует не только о емкой памяти писателя, но и большом его таланте, потому что дело ведь не просто в том, чтобы сохранить в своей памяти блиндаж, коптилку, спящего сидя паренька-связиста, недописанное письмо рядом с недоеденной кашей в котелке; дело в том, чтобы из «тысячи тонн словесной руды» выбрать те единственные слова, которые возродят атмосферу военного времени, заставят читателя почувствовать со всей остротой его напряжение. И здесь действительно найдены нужные слова, простые и одновременно точные – за исключением, может быть, только конца приведенного отрывка, где слова расставлены далеко не так верно и крепко.

В подчеркнутой точности описаний, я бы сказал – полемически заостренной историчности заключается ценнейшее свойство лучших новых книг о войне. Безупречная правда деталей – это уже очень немало. Когда в кинофильме «Летят журавли» герои звонят по телефону из автомата послевоенной конструкции или в незабываемые первые дни войны садятся в автобус, какого и в помине не было на улицах Москвы того времени, – эта условность заметна, наверное, не многим, и разве искусство не имеет право на такую свободу в обращении с «бытовым» материалом? Да, имеет, но дело в том, что одновременно с небрежением деталями из произведения искусства легко может ускользнуть неповторимое ощущение времени. Так, например, противотанковые заграждения на московских улицах в этом фильме излишне «красивы» – не потому, что ряды ежей, сваренных из рельс, не могли в утреннем свете чистыми линиями контрастно выделяться на блестящей мокрой глади ровного асфальта, а потому, что они воспринимались тогда по-иному, более сурово, мужественно. Красота военной Москвы неотделима от ощущения трагедии, нависшей в те годы над родиной; без этого она начинает походить на бездумную красивость дешевой олеографии. И такая «красивость» есть не только в отдельных кадрах, но и в сюжетных линиях, психологических характеристиках этого фильма.

Но сказать о писателе, что он хороший бытописатель, даже если речь идет о «быте» такого неповторимого времени, как Отечественная война, – значит сказать еще немного.

Задача, которую ставят себе авторы новых книг об Отечественной войне, неизмеримо труднее. Вместе со стремлением к исторической Правде во всех этих книгах на первый план выдвигаются образы рядовых советских людей, тех, кто вынес на своих плечах тяжесть самой кровопролитной в истории человечества войны, закончив ее своей великой победой. В центр книг становится тот самый «простой» советский человек, который вовсе не «прост». Показать его моральный облик, его превосходство над солдатом захватнической армии, правдиво передать его трудную судьбу, судьбу человека, спасшего мир от фашистского зверя, – вот что в первую очередь вдохновляет сегодня писателей. Хорошо сказано в одной из статей о героях этих книг: «…люди это обыкновенные, а дела их необыкновенные».

Вполне объяснимо и закономерно, что наша литература сегодня, на новом этапе жизни советского общества, обращаясь к нестареющей, всегда злободневной теме народного подвига в Великой Отечественной войне, пытается пристальнее, чем раньше, вглядеться в рядового участника войны, рядового творца победы. Нет никаких оснований противопоставлять новые книги тому, что было написано о войне в первые послевоенные годы. Как правильно говорит в одной из своих статей И. Козлов, их следует рассматривать с точки зрения дальнейшего развития в советской литературе темы народного подвига. Но мы вправе говорить о новом этапе в изображении Отечественной войны, отличительной чертой которого является пристальное внимание к человеку на войне, его внутреннему миру, его трудной и героической судьбе.

Перечитывая сегодня страницы фронтовых корреспонденции, воочию видишь величие и тяжесть пути к победе. Наша печать непонятно мало вспоминает о них. Странно сказать – за последние годы ни в одной из многочисленных статей или рецензий на новые романы и повести о времени Отечественной войны никто не вспомнил об этом драгоценном документальном материале. Собранный и переизданный, он привлекает до обидного мало внимания. Рецензии на три тома «Фронтовых очерков о Великой Отечественной войне», выпущенных Военным издательством в 1957 – 1958 годах, и на сборник «Годы великой битвы», выпущенный издательством «Советский писатель» в 1958 году, исчисляются единицами. А не требуют ли эти книги внимательного анализа и разбора? Их полезно сравнить с теми воспоминаниями прославленных советских полководцев, записями, дневниками, документальными книгами, которые появляются сегодня; да и на страницах наших газет и журналов постоянно встречаются сообщения о прежде остававшихся неизвестными героических поступках, о примерах великого мужества и самопожертвования – тех бесценных крупицах всенародного подвига, за каждой из которых стоит человеческая судьба и которые мы, может быть, и не воспринимали раньше так остро, во всем их нравственном величии.

Слов нет, далеко не все фронтовые корреспонденции заслужили право на долгую жизнь, да и в лучших из них утеряно бесконечно много. «Волоколамское шоссе» А. Бека начинается гневной тирадой героя – лейтенанта Боурджана Момыш-Улы – о «ефрейторах литературы», под пером которых подвиг становится легким и само собой разумеющимся делом. За этими словами кроется, конечно, не только требование говорить о войне трудную правду, но еще и мысль о том, как трудно суметь передать эту правду, которая, будучи закреплена на бумаге, столь часто тускнеет и упрощается.

«Какими же словами нужно писать об этом? Да и есть ли они на свете, такие слова?» – говорил В. Кожевников в 1941 году, рассказывая о подвигах наступавших под Москвой красноармейцев.

И все же ничто не заменит ни нам, ни нашим потомкам увиденное и записанное теми, «то «ступал в тот след горячий», кто был участником или очевидцем великих событий.

Возьмите небольшие томики фронтовых корреспонденции К. Симонова «От Черного до Баренцева моря», изданные два десятилетия тому назад; в предисловии вы найдете такие слова: «Очевидно, настоящие книги, большие книги об этой великой войне напишутся потом, когда мы сможем оглянуться и с какого-то расстояния увидеть все сразу глазом художника. Пока же все напечатанное здесь – это часто отрывочные и неполные записи одеяниях, свидетелем которых я был, и о людях, с которыми я встречался».

В 1942 году, когда это было напечатано, слово «великая», как и слово «отечественная», писалось еще со строчной буквы. Понятия эти еще только становились названиями. История еще только творилась миллионами безыменных героев на фронте и в тылу.

В статьях и корреспонденциях тех лет, создававшихся почти всегда наскоро, впопыхах, нередко на основе отрывочных сведений, живет великая правда эпохи, бьется пульс того неповторимого времени. Их полезно прочесть даже человеку, знающему передний край по собственному опыту; он почувствует в них ту атмосферу всенародной войны, в которую его собственные переживания входят мельчайшей составной частью.

Все дальше и дальше в прошлое уходят те дни, но не смолкает и никогда не смолкнет их слава. Все величественнее вырисовывается всемирно-историческое значение победы советского народа над фашизмом, и все драгоценнее становятся записи очевидцев, записи, за каждой строкой которых скрываются бесчисленные судьбы людей, их разлуки и встречи, горести и радости, страдания и надежды, храбрость и трусость, героизм и подлость, трагедии и победы, предательство и беззаветная преданность, взрастившая массовый подвиг, – безграничность всколыхнувшегося народного моря, в каждой капле которого – сюжеты еще не написанных книг.

* * *

Не много можно назвать книг, в которых ощущение всколыхнувшегося народного моря было бы передано с такой подлинностью, как в романе К. Симонова «Живые и мертвые», и, может быть, не было еще книги, которая так остро давала бы почувствовать перелом, происшедший в жизни всей нашей страны и в жизни каждого человека, брошенного из условий мирного существования в войну. Это стало возможным потому, что К. Симонов смело обратился к трагическому жизненному материалу первых месяцев военных действий.

Начальные главы романа – в сущности, добрая половина книги – представляют собой по большей части отрывочные зарисовки, относящиеся к тому времени и связанные между собой не движением сюжета, а только формальным признаком: все они имеют отношение к Синцову, главному герою повествования. На этих страницах К. Симонов редко пользуется своим правом автора и если говорит о том, чего Синцов не мог знать, то главным образом чтобы подчеркнуть, как мало тот знал и понимал происходящее. Эта часть книги могла бы быть дневником Синцова, точнее – его рассказом.

Первое большое описание, непосредственно не связанное с Синцовым, мы встречаем только в седьмой главе книги, где рассказывается о выходящей из окружения дивизии Серпилина (в которой добровольно остался воевать Синцов), но уже с точки зрения танкистов бригады подполковника Климовича, перед фронтом которой шел этот бой. Впрочем, и тут действие вскоре снова сосредоточивается на Синцове. Только значительно позже строение книги приобретает более привычный характер многопланового действия с пересекающимися сюжетными линиями, и Синцов, оставаясь центральным персонажем книги, теряет свою «связующую» роль.

Образ Синцова критика почти единодушно – и справедливо – причисляет к неудачам К. Симонова. Интересно, однако, понять причину этого. И. Виноградов, суровее других отнесшийся к Синцову, в статье «Во имя живых» («Новый мир», 1960, N 6) настойчиво повторяет мысль, что главный герой «менее всего занимает автора», поскольку интерес к нему «чисто формальный». По мнению И. Виноградова, главное в книге («весь смысл романа») – именно в отдельных картинах и сценах, а герой нужен автору «лишь как честный свидетель всего, что происходит рядом с ним».

Можно ли представить себе, что центральный герой большого художественного произведения о народной войне задуман как фигура условная, нужная всего лишь как связующее звено? Писатель, который захочет реализовать такой замысел, заранее обречет себя на неудачу; его книга в лучшем случае останется хроникой событий, но в ней не будет художественного постижения смысла этих событий, и в ней неизбежно появится условность и искусственность.

Наше время знает достаточно псевдоэпопей – назовем хотя бы серию романов Элтона Синклера о Ланни Бэде. Псевдоэпичность этой широкой, но весьма произвольно нарисованной картины великих событий нашего века тесно связана с произвольностью перемен в облике Ланни Бэда, меняющего свое местопребывание и свои человеческие свойства по авторскому произволу. Тем самым автор предельно облегчил свою задачу. Если бы он стремился к реалистически-правдивому изображению современности, он должен был бы достоверно, правдиво показать жизненный путь своего героя, он должен был бы честно, не упрощая и не извращая, раскрыть его связи с эпохой, – но тогда ему не удалось бы с такой непринужденностью превратить свою книгу в поверхностную и пристрастную хронику событий XX века.

Характер героя – узловой вопрос реалистического творчества. Реалистическое произведение не может существовать без жизненно правдивых героев, неразрывно связанных с изображенной эпохой, и коль скоро в книге легко определяется центральный герой, – требование жизненной правдивости относится к нему в первую очередь.

Начало книги К. Симонова действительно необычно: ни литературоведческих канонов, ни классических образов здесь не назовешь. Надо думать, автор широко использовал на этих страницах многое из своего блокнота фронтового корреспондента; некоторые эпизоды чуть ли не дословно повторяют опубликованные в свое время корреспонденции К. Симонова военных лет. Внимательный читатель, однако, заметит, что в художественной ткани романа, написанного почти два десятилетия спустя, они приобретают иное звучание; сегодня автор, естественно, хочет создать нечто большее, чем простое воспроизведение отдельных сцен трагического начала войны.

Что же сплавляет воедино эти, казалось бы, разрозненные и случайные эпизоды, мимолетные зарисовки, появляющиеся и исчезающие фигуры, что превращает этот столь очерковый по своему характеру материал в повествование эпического размаха и немалой силы воздействия? Думается, причина во многом коренится именно в правильно выбранной «точке зрения» – в образе Синцова, через чье восприятие, в сущности, мы видим описанные события. Он нужен автору, конечно же, не просто как «честный свидетель», а как советский человек, со всем, что было типично для советского человека в те дни.

Ивана Петровича Синцова мы знали уже по предыдущему роману К. Симонова «Товарищи по оружию», и трудно понять, почему авторы статей не вспоминают об этой его «предыстории», как не вспоминают вообще о том, что роман «Живые и мертвые» продолжает ранее начатое повествование. Как ни разнятся эти книги, они представляют собой две части единого замысла (над которым писатель продолжает работать), и это обстоятельство существенно для понимания романа «Живые и мертвые». Ведь если вспомнить, что не только вся семья Синцовых, но и майор Артемьев, который звонит Синцову из Читы на московскую квартиру, и герой-летчик Козырев, погибающий на глазах у Синцова, и командир танковой Части Климович, с которым Синцов встречается при столь драматических обстоятельствах, – уже известны нам, то сама «хаотичность» композиции книги покажется более продуманной.

Можно ли, однако, считать случайным то обстоятельство, что при переходе в новую книгу роли героев изменились и в центре ее оказался не выпускник Академии имени Фрунзе Артемьев, не бесстрашный летчик-истребитель Козырев и не профессиональный военный, танкист Климович, а сравнительно мало появлявшийся на страницах романа «Товарищи по оружию» журналист Синцов? Думается, нет, потому что «штатский» Синцов больше других действующих лиц «Товарищей по оружию»»подходил» для роли главного героя книги, рисующей начало Отечественной войны.

Синцов – молодой человек новой формации, выросший вместе с советской властью, воспитанный ею; он представитель поколения 30-х годов, поколения строителей Магнитки и Днепрогэса. И мысли, и чувства, и поступки его в первые дни войны типичны для бесчисленного множества советских людей. Уже начальная, прекрасно найденная фраза («Первый день войны застал семью Синцовых врасплох, как и миллионы других семей») дает верный тон всему повествованию, и это ощущение верности тона долго не покидает читателя.

Если искать литературные параллели, то мы можем сказать, что на первых страницах книги поведение Синцова на войне напоминает поведение Пьера Безухова во время Бородинской битвы, или – следуя высказываниям самого Льва Толстого – Фабрицио на полях сражений под Ватерлоо в «Пармской обители» Стендаля. Синцов оказывается «штатским» человеком, события текут мимо него, он наблюдает их со стороны; его попытки вмешаться в ход событий оборачиваются трагическими недоразумениями, потрясающими его: он приказывает встречным солдатам следовать за собой, желая действовать по-командирски, а выясняется, что он едва не превратил их в дезертиров; он хочет спасти обезумевшего от паники человека – и убивает его; он спешит на выручку к разбившемуся летчику Козыреву – и тот, приняв Синцова за врага, ранит его » успевает убить себя.

Синцов, однако, оказался «свидетелем» не по своей воле; всеми силами он стремится стать участником событий. День за днем поступки Синцова становятся все более и более «военными». В нем зреет ненависть к захватчикам, чувство ответственности не только за себя, но и за окружающих. Он совершает решительный шаг: отчаявшись найти свою редакцию, он остается в пехотной части, которой командует уверенно действующий командир Серпилин. На наших глазах Синцов превращается в военного человека, в солдата, в защитника родины.

Вместе с Синцовым и, главное, следя за судьбой и поведением самого Синцова, мы видим, как в хаосе отступления рождаются островки спокойствия и порядка, как к людям, стойким и сильным, не растерявшимся перед бедой, тянется все больше и больше ищущих, на кого опереться, как беззаветная храбрость отчаянно сражающихся людей задерживает врага и готовит народную победу. Мне кажется, неверно поступают те критики, которые настойчиво именуют роман К. Симонова книгой с одним «сквозным» героем, словно отказывая этой книге в эпичности. Мы можем проложить по карте путь Синцова: начавшись в Москве, он пройдет тоненькой ниточкой по тем местам, где решалась в то время судьба нашей страны, – по землям Белоруссии и Смоленщины и обратно к предместьям Москвы. Мы видим вагон железнодорожного поезда, идущего на запад (тот, в котором едет Синцов), пережидаем бомбежку на опушке леса недалеко от Борисова (там, где Синцов пытается найти свою часть), следим за подвигами дивизии, выходящей с боями из окружения (в которой остался воевать Синцов), и т. д., но читатель чувствует, что перед ним не особая, отличная от всех, а, наоборот, обычная судьба, не исключительные, а обычные ситуации и что для того, чтобы понять жизнь страны, надо все описанное в книге помножить на тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы схожих судеб и ситуаций.

Автор все время незримо присутствует за спиной своего героя, и повествование идет так, что типичность ситуаций и типичность синцовской судьбы не остаются умозрительным соображением, потому что читатель постоянно чувствует размах событий и народный характер войны. Порой открыто публицистическими репликами автор подчеркивает это чувство, раскрывая связанность судьбы своего героя с народной судьбой, и мне кажется, правы критики, утверждавшие необходимость этих публицистических вставок в художественной ткани романа.

Конечно, если мерить книгу К. Симонова масштабами эпоса, ей многого будет недоставать в широте описания жизни страны и в раскрытии закономерностей происходящих событий. Заметим, однако, что одно из бесспорных доказательств эпической силы, заложенной в романе К. Симонова, как раз и заключается в той читательской неудовлетворенности, которую вызывает «обрывы» сюжетных линий, что отмечали чуть ли не все, кто писал об этом романе.

Автор «жестоко» обращается со своими героями: он бросает их на дорогах войны и «забывает» вернуться к ним в дальнейшем. Надо думать, что такой опытный писатель, как К. Симонов, легко сумел бы найти необходимый сюжетный «ход» и дать читателю необходимые «сведения» о них. Если он не делает этого, то, очевидно, потому, что видит легковесность такого решения. Но как быть с законным желанием читателя узнать дальнейшую судьбу героев? И откуда возникает такое желание? Дело тут уже не просто в полноте облика Синцова, к которому эти герои имеют то или иное отношение, но и в полноте наших представлений о том, как жила страна. Нам недостает сведений о семье Синцова, оставшейся в Гродно, – независимо от того, станет ее судьба известна самому Синцову или нет, – потому что роман заставляет думать о том, что происходило в первые дни войны в пограничной полосе, на которую обрушился удар гитлеровцев, и этого ощутимо не хватает книге; мы хотим знать, что случилось с больной «маленькой докторшей», оставленной Синцовым в тылу врага, потому что рассказ о ней добавил бы к картинам первых месяцев войны изображение того, какие порядки принесли гитлеровцы на временно оккупированную территорию. Что последовало за тем, как жена Синцова – Маша – была сброшена с парашютом в тылу врага? Интерес к ее судьбе неотделим от интереса к партизанской борьбе, к действиям героев-подпольщиков во вражеском тылу. И даже такая незначительная деталь, как звонок Артемьева из Читы на московскую квартиру Синцовых, заставляет читателя спрашивать: будет ли рассказано в книге, как жила и трудилась в тот год Сибирь, которая сказала свое веское слово и на фронте в дни битвы за Москву?

Мысль о неправомерной «оборванности» сюжетных линий приходит в голову, однако, и по другому поводу, который имеет прямое отношение к замечаниям критики о том, что К. Симонов, в сущности, не ответил в своей книге на вопрос о причинах временных поражений Советской Армии в этот трагический период войны. Вопрос этот герои книги многократно задают и себе и другим; есть в ней и разговор в генеральном штабе, во время которого генерал Серпилин спрашивает об этом своего друга и – не получает ответа.

Известно, однако, что произведение искусства ставит вопросы общественной жизни и отвечает на них не тогда, когда те или иные герои спрашивают, а другие отвечают или не отвечают. Мысль художника раскрывается в логике характеров, столкновении образов, движении сюжета. С этой точки зрения в небольшом и очень сильном описании гибели летчика Козырева и его предсмертном внутреннем монологе поставлено больше вопросов, чем в высказанных недоумениях многих действующих лиц. Можно согласиться с И. Козловым, который пишет, что, «пожалуй, это самое драматическое место романа и одна из наиболее ярких страниц, нашей литературы о войне» («Дружба народов», 1960, N 2). Но Козырев гибнет на первых страницах романа, и в книге больше нет ни слова ни о нем, ни о его летчиках; описание его смерти – короткий эпилог к тому, что мы знали об этом ярком человеке по книге «Товарищи по оружию». Сюжетно ни он, ни его просчеты как командира, ни его смерть не играют никакой роли в романе. Синцов, потрясенный его гибелью, даже не знает о его горьких предсмертных мыслях.

История совсем другого плана – бесславная смерть труса и приспособленца Баранова – могла бы многое прояснить в романе, если бы она была более «плотно» включена в сюжет. Разжалованный Серпилиным, опустившийся Баранов то ли кончает жизнь самоубийством, то ли убивает себя нечаянно, по халатности. Мы не испытываем жалости к нему, но не испытываем и гнева. Сказал ли автор о Баранове все, что он должен был сказать? На совести Баранова не только трусость, но и, надо думать, напрасные жертвы среди тех, кто своей кровью платил за его преступные ошибки.

1. В. И. Скопин, Милитаризм, изд. 2-е, Воениздат, М., 1957, стр. 646.[↩]