Человек и история

Павел Громов, Герой и время. Статьи о литературе и театре, «Советский писатель», Л. 1961, 578 стр.

В наши дни зависимость индивидуальных человеческих судеб от судеб мира и человечества стала прямой, открытой, непосредственно ощутимой для каждого. Поэтому художественное и теоретическое осмысление этих связей превратилось в неотложную общественную потребность. Все значительное и интересное в литературе, театре и кино последнего десятилетия (у нас и за рубежом) с разных сторон открывает противоречия истории как «подтекст» психологии, самых, по-видимому, элементарных, «естественных» человеческих стремлений и чувств. Теоретическое осмысление идет уже «по следам» искусства. Сборник статей Павла Громова – одна из ценных попыток в этом направлении. Хотя в книгу входят работы, написанные в очень разное время (на протяжении целого двадцатилетия деятельности критика) и посвященные очень разным событиям и фактам литературно-художественной жизни, – ее связывает единая внутренняя тема. На нее, как дорожный знак, указывает название сборника: «Герой и время». Человек и история, «понимание человека как общественного, исторического человека» – вот что ищет критик в произведениях литературы и искусства. Сквозная идея книги то полемически заостряется против тенденций, тормозящих художественное развитие, то по-новому освещает смысл явлений, как будто бы давно обсужденных и известных.

Казалось бы, какой интерес может представлять для современного читателя старый обзор («Заметки о литературе военных лет», 1944), открывающий сборник? Речь идет о произведениях, многократно разобранных и оцененных критикой, – о «Русских людях» и «Днях и ночах» К. Симонова, о «Фронте» А. Корнейчука, «Непокоренных» Б. Горбатова, о военных повестях В. Гроссмана, Л. Леонова, А. Бека. «Хрестоматийный глянец» лег на них таким прочным слоем, что мешает пробиться их современному звучанию.

И хотя не все оценки П. Громова подтверждены временем, статья сохранила интерес благодаря своей оригинальной идейно-эстетической проблематике.

Достижения и недостатки произведений П. Громов определяет по одному признаку: насколько нравственные и эмоциональные, житейские и военно-стратегические коллизии, сюжетно раскрывающие судьбы и характеры героев, насыщены историческим содержанием, насколько они верно преломляют и воплощают процессы, характеризующие эпоху второй мировой войны. Критик выступает против изображения психологии людей как некоего довеска к «их реальной биографии, как «лирической надстройки» над сюжетным развитием произведения, над типическими обстоятельствами времени. На примерах военных рассказов Ю. Нагибина и В. Кожевникова, «Лодочницы» Н. Погодина и отчасти «Русских людей» К. Симонова статья убедительно вскрывает несостоятельность такого рода психологизма. «Нельзя «украшать» героя психологической сложностью, потому что в этом случае получается не психология, а какая-то замена ее, что-то вроде психологического маргарина».

Разве этот вывод не сохраняет свою злободневность и для сегодняшней литературной жизни?

Думается, что и в наши дни поиски новых форм сюжета, новых способов раскрытия характеров вызваны как раз необходимостью осмыслить внутренние процессы душевной жизни нашего современника в их неразрывном единстве с обстоятельствами общественно-исторического развития. Наиболее ищущие и вдумчивые современные писатели исходят при этом из понимания того, что самая интимная, «личная жизнь людей носит сейчас иной характер, чем прежде, и иначе надо строить сюжетную коллизию, чем прежде». На этом пути преодолеваются, с одной стороны, прямолинейный схематизм художественного мышления, пренебрегающий психологической сложностью и богатством внутренней жизни героев, и, с другой стороны, – тот дурной, ложный психологизм, который еще Маяковский презрительно именовал «психоложеством».

Если статьи первого раздела связаны с наиболее «ходовыми» произведениями тогдашней советской прозы, о которых много писали и пишут, то второй раздел посвящен зачинателям советского исторического романа, о которых писали гораздо меньше. Материал литературных произведений как бы заново открывается в современном его значении. Особенно важна в этом отношении статья о Ю. Тынянове, самое название которой – «Человек и история»- формулирует общую проблему всей книги и расшифровывает ее заголовок. Здесь по-новому истолкованы и слабости так называемой «формальной школы», и то положительное значение для литературной науки, которое она имела в годы вульгарно-социологического подхода к литературе, а затем определено особое место Ю. Тынянова внутри «формальной школы», установлено соотношение его историко-литературной деятельности с его же исторической беллетристикой, в которой «Тынянову удалось найти то, чего не нашла его школа: индивидуальный внутренний мир художника в сочетании с историчностью освещения литературного дела писателя».

Анализируя произведения Ю. Тынянова, П. Громов весьма убедительно показывает несостоятельность ходячих представлений (достаточно долго бытовавших в нашей критике), которые приписывали романисту пресловутую «фатальность» истории. То, что клеймилось этим криминальным определением, на поверку оказывается тонким проникновением художника в объективные, порой весьма сложные и запутанные противоречия истории; они были реально неразрешимы в пределах изображенной эпохи – поэтому и играли «фатальную» роль в жизни тыняновских героев, рождая трагические коллизии их судеб и душевного мира.

Статьи П. Громова о театре, собранные в третьем разделе книги, получили уже оценку в печати. Сошлемся, в частности, на рецензию Н. Берковского («Критика в содружестве с историей литературы» – «Русская литература, 1962, N 1), который принял книгу П. Громова как живое доказательство плодотворного преодоления «ведомственного» разграничения между академическим литературоведением и литературно-критической работой. Действительно, именно благодаря этому весь ход мысли в книге «Герой и время», независимо от того, идет ли речь о старых или о новейших произведениях нашего искусства, всегда обращен к проблемам и интересам духовной жизни современности. Лучшая из статей театрального раздела – «Ансамбль и стиль спектакля» – напечатана в 1940 году и посвящена тогдашним гастрольным спектаклям московских театров в Ленинграде. Между тем воспринимается она как прямой отклик на нынешние журнальные дискуссии о современном театральном стиле, о роли и месте режиссера в создании спектакля, о соотношении режиссерского замысла и творческой инициативы актера и т. д.

Одна из главных особенностей театральных (и не только театральных) статей П. Громова – их способность пробуждать мысль, вызывать новые соображения, обращенные к настоящему и будущему советского искусства. В статье «Два Гамлета» речь идет по существу не только о двух спектаклях середины 50-х годов, но по крайней мере о четырех «Гамлетах», начиная с вахтанговского. Статья дает целостную концепцию, связную историю истолкования знаменитой шекспировской трагедии на советской сцене и открывает перспективу дальнейшей работы над ее театральным воплощением, так как содержит еще не использованное нашим театром истолкование сущности ее драматического конфликта и композиции.

Думается, что статья «История подлинная и мнимая» (1956) тоже будет полезна для дальнейшей сценической жизни лучшей пьесы Вс. Вишневского. П. Громов сопоставляет современный спектакль «Оптимистической трагедии» в Ленинградском Академическом театре драмы имени А. С. Пушкина с ее первой – таировской постановкой в Камерном театре. Это не только восстанавливает важное звено в истории советского театра и драматургии, но также способствует и более разностороннему пониманию современных театральных возможностей пьесы.

Выделяется как по богатству материала, так и по самостоятельности его истолкования последний раздел книги – о театре Александра Блока. Анализ драм Блока дан здесь в связи с историей замысла каждой пьесы, восстановленной по рукописным вариантам, часть которых до сих пор не привлекалась к исследованию, Пьесы рассматриваются не только «изнутри» – со стороны художественной структуры, – но и в разносторонних связях с блоковской лирикой и публицистикой, с развитием философских и эстетических, исторических и социальных, литературных и театральных взглядов поэта.

В своей совокупности статьи о Блоке убедительно доказывают ключевое значение его театра для кризисных, поворотных моментов творческой эволюции поэта и развертывают содержательную концепцию его творческого пути в целом. Основная мысль книги «Герой и время» здесь получает наиболее плодотворное подтверждение и развитие. Путь Блока к поэме «Двенадцать», переход его в 1917 году на сторону социалистической революции освещаются с новой стороны. «Беспощадная искренность» лирического и драматического осмысления противоречий «современной души» вела поэта к все более глубокому постижению противоречий общественного развития, к пониманию неразрывной связи внутренней жизни человека с исторической жизнью народа – это и прослеживает П. Громов как основу и источник растущей художественной мощи поэзии Блока; задача необычайно сложная, потому что законы истории не сознавались поэтом в ясных и привычных для вас социально-исторических категориях, но улавливались «музыкально», образно-поэтически.

Из всего этого вовсе не следует, что в книге «Герой и время» ничто не вызывает возражений и желания спорить. Если привести эти вызывающие на спор положения к какому-то единству, то окажется, что они, как правило, связаны с непоследовательностью критика. Верно ли, к примеру, в попытках О. Форш установить преемственную связь молодой советской литературы не с одним лишь Горьким, но и с некоторыми духовными исканиями художественной интеллигенции символистского круга видеть только источник слабостей и ошибок ее творчества? Не противоречит ли это тому, что сам П. Громов делает хотя бы по отношению к Блоку и его литературному окружению?

И другой пример: плодотворно ли слишком резкое разграничение нравственного смысла жизненных конфликтов и их политического содержания, на котором основывается суждение П. Громова о разном театральном истолковании кульминации «Оптимистической трагедии» в спектаклях А. Таирова и Г. Товстоногова? И почему преимущественное, внимание к нравственной стороне конфликта оправдывает исключение из текста пьесы тех политических споров, которые прямо указывают на социально-исторические корни этого конфликта? Не противоречит ли это постоянному стремлению критика установить неразрывную связь я взаимопроникновение социально-политических, эмоциональных и нравственных коллизий в судьбах и психологии людей нашей эпохи?

Примеры подобной непоследовательности можно было бы найти и в других статьях – посвященных В. Пановой («Ошибка Дорофеи Куприяновой», 1954), сценической интерпретации «Идиота» Достоевского («Поэтическая мысль» Достоевского на сцене», 1958) и т. д. Но спорить с П. Громовым невозможно, не приводя новых фактов и аргументов, так что самый спор служит дальнейшей разработке поставленных в книге вопросов, утверждению я развитию выдвинутых в ней идей. Когда, например, В. Литвинов решительно оспаривает оценку рассказа В. Кожевникова «Март – апрель», заключенную в «Заметках о литературе военных лет», он, видимо, сам не замечая этого, усваивает и применяет предложенный П. Громовым критерий оценки литературного образа. П. Громов считает угрюмую замкнутость капитана Жаворонкова и историю его любви к юной разведчице «психологическим украшением ситуации», «хитроумной пристройкой» к сюжету рассказа; В. Литвинов, наоборот, доказывает, что все самые интимные особенности психологии героя мотивированы в рассказе реально-историческими обстоятельствами его времени и биографии. Спор идет на почве тех представлений, которые развернуты и обоснованы в книге «Герой и время»; и когда В. Литвинов советует П. Громову «начинать… с выявления исторически-конкретной сущности характера героя»¹, эта рекомендация звучит для читателя, знакомого с книгой «Герой и время», несколько неожиданно: как говорится, «его же добром – ему же и челом»!

Композиция сборника не совсем обычна: впечатление цельности и стройности создается здесь своеобразным «нарастанием» единой внутренней темы, которую мы пытались характеризовать выше. Важно отметить, что это не приводит к однообразию, к навязчивому повторению одних и тех же тезисов, положений, формулировок. Избежать этой опасности удается потому, что сквозные идеи книги не просто подтверждаются разными художественными фактами, не иллюстрируются, а содержательно развиваются в соответствии со специфическими особенностями, закономерностями, проблематикой самого материала. Так рождается та насыщенность мыслью, которая делает книгу нужной и полезной читателям самого разнообразного круга занятий и интересов.

г. Ленинград