Больше глубины и четкости

Большой коллективный труд – двухтомные «Очерки истории русской советской журналистики» – первая попытка создать обобщающее исследование по истории советской литературной периодики. И прежде всего потому издание заслуживает уважительного и требовательного отношения. По всему видно, что авторы смотрели на свою работу как на подступы к всеобъемлющей истории русской журналистики советской эпохи. Об этом говорит и само название – «очерки», и то, что рассмотрена здесь лишь часть исторического пути, пройденного нашей журналистикой (1917 – 1945 годы), и то, что охвачена не вся литературная периодика. Естественно, на этой стадии предпринятый труд нуждается не столько в похвалах, сколько в конструктивной критике.

Но вначале, по традиции, – о достоинствах издания, о том, что авторам, в общем, удалось.

«Очерки» убедительно подтверждают ту истину, что журналистика – неотъемлемая составная часть литературы. Отсюда уходят в дальнее или прибрежное – в зависимости от тоннажа и оснастки – плавание корабли прозы, драматургии, поэзии, сюда выплескивается прибой бурной общественно-литературной жизни в виде теоретических дискуссий, критических поединков, здесь предпринимаются попытки составлять прогнозы литературной погоды. Это еще не сам мир большой литературы, а скорее окно в этот мир. Разумеется, «Очерки» не занимаются непосредственно художественной литературой, она присутствует здесь косвенно – именами, названиями, иногда сопровождаемыми короткой аннотацией, беглой характеристикой. Избрав объектом изучения главным образом отделы критики литературных журналов, авторы хотели тем самым поставить читателя как можно ближе к кругу тех вопросов, которые волновали литературную общественность. Иногда «Очерки», правда, «превышают свои полномочия», принимаясь судить о закономерностях литературного процесса на основании журнальных статей, деклараций, дискуссий; на передний план литературы зачастую выдвигается то, что вызывало критические перепалки или превозносилось в периодике; о чем меньше писали критики, о том и исследователи пишут меньше. Но при всем при этом «Очерки» вводят читателя в интересную и богатую историю литературных журналов, обогащают его представления о литературной жизни. В трудах по истории литературы обычно мало внимания уделяется издательской, редакторской и публицистической деятельности писателей. «Очерки» восполняют этот пробел, много рассказывают о плодотворной работе в этой области М. Горького, К. Федина, А. Фадеева, Ф. Гладкова, Ф. Панферова, М. Кольцова и др. Едва ли не впервые с большой обстоятельностью показана здесь деятельность А. Воровского, В. Полонского, И. Беспалова, И. Скворцова-Степанова, И. Тройского, о которой современный читатель почти ничего не знает.

В названии двухтомника не нашло отражения то существенное, что очевидно из его содержания: он повествует не только о журналистике, но и берет на себя роль еще не созданной истории советской критики. Довольно обстоятельно освещаются здесь важнейшие дискуссии 20 – 30-х годов: о судьбе пролетарской литературы, формальной школе, теории «социального заказа» и теории «живого человека», школе В. Переверзева, языке художественного произведения и др.; уделяется много внимания развитию теории и критики на основе марксистско-ленинской методологии, разработке теории социалистического реализма.

Нетрудно представить себе, какой сложности задачи стояли перед авторским коллективом двухтомника. Литературная периодика, особенно периодика первого послеоктябрьского десятилетия, пестра и противоречива; успех или неуспех «Очерков» зависел как от степени полноты исторической картины, так и от правильного общего направления исследования, отбора материала, определения своего отношения к нему. Не мудрено ведь и утонуть в необъятном газетно-журнальном море!

Авторы стремились к максимально широкому охвату периодических изданий, стремились проследить процесс становления и развития журналистики во всей его сложности и противоречивости. Наряду с такими авторитетнейшими толстыми ежемесячниками, как «Красная новь», «Октябрь», «Новый мир», «Звезда», «Молодая гвардия», «Знамя», здесь фигурируют во многом наивные, склонные к «левизне» пролеткультовские и откровенно нигилистические футуристические органы; наряду с известными «Сибирскими огнями» – малоизвестные и чаще всего недолговечные периферийные журналы «Зарево заводов», «Отклики», «Ткач», «Молот», «Лава», «На подъеме», «За Магнитострой литературы» и др. Кстати, жаль, что так называемая периферийная журналистика не представлена здесь русскими журналами, издававшимися на Украине, в республиках Закавказья, Средней Азии. Жаль также, что при всей щедрости «Очерков» на объем почти ничего не сказано – если не считать нескольких упоминаний – об изданиях крупной организацией крестьянских писателей ВОКП («Жернов», «Земля советская»). Но если учесть, что, кроме упомянутых журналов, в «Очерках» занимают свое место и важнейшие органы литературной теории и критики – «Печать и революция», «Литература и марксизм», «На литературном посту», «Литературный критик», «Литературная газета», иллюстрированные, сатирические, фронтовые издания, то нельзя не согласиться, что охват материала и без того внушительный.

Отбор в целом тоже можно признать удачным. К сожалению, широте охвата нередко не соответствует глубина обобщения, подход зачастую бывает описательным, даже обзорные главы во многих местах перестают быть проблемными, синтетическими, рассыпаются на миниатюрные «портреты» отдельных журналов. В монографических же главах описательный подход преобладает.

Хорошее впечатление производят «Очерки» стремлением показать побольше малоизвестного и неизвестного, ввести в научный обиход интересные материалы из редких и забытых изданий, журнальных архивов, архива А. М. Горького, различные документы, хранящиеся в ЦГАЛИ, Отделе рукописей ИМЛИ.

При некоторой перегруженности фактическим материалом, именами, названиями, непервостепенной важности сведениями, в центре «Очерков» по праву стало то, что находилось на магистральных путях движения литературы и журналистики. Основное, внимание уделяется изданиям, активно боровшимся за победу социализма, торжество идейно-эстетических принципов советской литературы. Достаточно полно раскрывается в «Очерках» значение решений и постановлений партии, выступлений «Правды» по вопросам печати, литературы и искусства; рассказано об участии в литературно- журнальном деле таких выдающихся деятелей партии, как А. Луначарский, Н. Крупская, М. Калинин, М. Фрунзе, Е. Ярославский.

И однако, при всем положительном, что достигнуто в «Очерках», они не дают цельной картины развития русской советской журналистики; некоторые важные проблемы истории литературной периодики – проблемы построения, периодизации этой истории и другие – здесь не решены; двухтомник изобилует противоречивыми оценками, освещение деятельности некоторых органов, особенно модернистских, не отличается ясностью и последовательностью.

Спорны общие принципы построения двухтомника, структура его выглядит как механическое повторение структуры, общепринятой в существующих «Историях русской советской литературы», где вводные обзорные главы о литературном процессе сочетаются с главами монографическими, посвященными творчеству крупнейших писателей. В «Историях» литературы такое построение оправданно и, пожалуй, наиболее целесообразно, так как дает возможность дополнить повествование об общих закономерностях литературного развития анализом произведений и творческой эволюции писателей. В «Очерках» сочетание обзорных глав с монографическими главами об отдельных журналах не воспринимается как необходимое. Во всяком случае, авторы не доказали его правомерности и целесообразности; наоборот, серьезные недостатки издания связаны, на наш взгляд, именно с его структурой.

Нетрудно заметить, что содержание вводной главы о журналистике первых лет революции и 20-х – начала 30-х годов во многом повторяется в монографических главах о журналах, издававшихся в эти годы. Точнее говоря, почти каждая из этих глав дублирует значительную часть «Введения». Повторяются основные его положения, сведения о дискуссиях, декларациях литературных объединений, цитируются одни и те же документы и т. д. Разумеется, даются и новые сведения, но они зачастую уже не существенны, касаются то отдельных публикаций, то состава редколлегий, то тиража, то позиции журнала по частному вопросу. И во «Введении», и в монографических главах о журналах «Красная новь», «Печать и революция», «На литературном посту», «Литература и марксизм», «Молодая гвардия» и других говорится о решениях партии по вопросам литературы, о попытках выработать теорию нового творческого метода советской литературы, о критике формалистической платформы ОПОЯЗа, вульгарно социологической школы, полемике между литературными объединениями, – говорится примерно одинаково, с частыми повторениями, со ссылками на одни и те же документы и статьи. Сведения о спорах вокруг теории «живого человека» повторяются в обзоре Н. Дикушиной и в двух очерках Л. Швецовой – о лефовских журналах и о журнале «На литературном посту». Дискуссия между напостовцами и А. Воровским подробно освещается во «Введении», а затем в главах о «Красной нови» и журналах «На посту» и «На литературном посту».

Интересно, свежо, – в отличие от большинства очерков двухтомника, выполненных в сугубо академической, суховатой манере, – написан очерк о «Красной нови» (М. Кузнецов). Но и здесь повторяется многое из того, что читатель уже узнал из «Введения» и глав «В. И. Ленин и советская журналистика», «Журналы А. М. Горького»: неиспользованного и важного для истории журналистики материала в распоряжении автора оставалось не так уж много. О журнале «Наши достижения» рассказывается коротко в обзорной главе второго тома, очень обстоятельно – в главе «Журналы А. М. Горького» и, наконец, – на двадцати пяти страницах специально посвященной этому журналу главы. То же относится, как правило, и к главам о других журналах: авторам монографических очерков почти ничего уже не остается, как только сопроводить известное перечнями имен и названий, короткими пересказами статей и т. п. Переходами от журнала к журналу служат немудрящие «мостики», например: «Значительное место среди толстых журналов занимал также «Новый мир» (т. 2, стр. 37) и т. п.

Впрочем, и ничем не вызванных повторений в двухтомнике на удивление много. В обзорном очерке о журналистике 30-х годов несколько раз заходит речь о вульгарном социологизме и при этом трижды говорится о статье «Правды»»Прививать школьникам любовь к классической литературе» (т. 2, стр. 63, 75, 98 – 99). Несколько раз цитируются критические заметки Д. Фурманова о Вороненом (т. 1, стр. 90, 228, 392). О том, что О. Берггольц и Е. Книпович критиковали военные рассказы К. Паустовского, во втором томе говорится на стр. 120, 339, 370. Трижды, почти в одних и тех же выражениях сообщается о нигилистических выпадах И. Ломова (В. Катаняна) против классики (т. 1, стр. 383, 420; т. 2, стр. 173).

Малообоснованной представляется принятая в «Очерках» периодизация истории литературной журналистики. В качестве самостоятельных периодов выделяются 1917 – 1920, 1921 – 1932, 1933 – 1941, 1941 – 1945 годы. В академической «Истории русской советской литературы», в авторский коллектив которой входят и авторы «Очерков», принята иная периодизация (1917 – 1929, 1930 – 1941, 1941 – 1945). Может быть, периодизация «Очерков» учитывает специфику развития периодики и касается лишь ее? Нет, ведь речь идет о литературной журналистике. Да и авторы «Очерков», пытаясь обосновать свою периодизацию, подчеркивают, что она распространяется как на историю журналистики, так и на историю литературы. Почему порубежной вехой в истории литературы и журналистики считается в «Очерках» 1932 год? Авторы двухтомника аргументируют это тем, что в 1932 году было принято широко известное Постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», открывшее «путь литературной консолидации» (т. 2, стр. 9), после которого «начинается новый этап в истории советской литературы и советской журналистики» (т. 1, стр. 142). «Новый период в развитии литературы и журналистики… начинался… прежде всего с решений организационного характера, изменявших не только саму обстановку литературной жизни, но и структуру организации писателей и литературных журналов» (т. 2, стр. 9; курсив мой. – А. К.).

Но гораздо вернее было бы сказать, что Постановление 1932 года и последовавшие за ним организационные мероприятия, действительно имевшие очень большое значение, явились итогом реальных процессов общественной и литературной жизни, трезво и чутко оцененных партией. Партийное постановление привело формы литературной жизни в соответствие с теми изменениями, которые произошли на рубеже 20-х и 30-х годов в обществе и литературе (успехи пятилетки, коллективизация сельского хозяйства, подъем образования и культуры народа, массовый поворот художественной интеллигенции к социализму, сплочение писательских сил на общей платформе советской власти). Ведь именно в 1929 – 1930 годах писатели начинают особенно активно выступать против групповщины, искать различные формы сближения (выход Маяковского из Лефа, Пришвина, Павленко – из «Перевала», Багрицкого. Луговского – из группы конструктивистов, распад Лефа, ЛЦК, возникновение ряда межгрупповых писательских объединений, издательств, журналов). Сами авторы «Очерков» приводят много подобного рода фактов.

О качественных изменениях в литературе говорят прежде всего художественные произведения, созданные в 1929 – 1930 годах. Если судить об эволюции наших художественных журналов по главному – по отделам литературы, – то нельзя не заметить, что и тут именно рубеж 20 – 30-х годов был временем значительных сдвигов. Лишь рапповские издания продолжали настаивать на размежевании писательских сил, Но почему же нравы межгрупповой розни, по инерции удерживавшиеся в практике рапповского руководства до 1932 года, должны влиять на периодизацию историй литературы и литературной журналистики?

Что же касается задачи выработки нового творческого метода, о которой в «Очерках» говорится как о возникшей после 1932 года, то такая задача, как известно, возникла и начала решаться практически гораздо раньше; в начале 30-х годов литературная общественность, теоретики, критики уже искали пути осмысления явлений, сложившихся в творческой практике задолго до 1932 года.

Но помимо этих, в известной степени частных, недостатков, в двухтомнике, к сожалению, есть изъяны более существенного рода – значительные методологические просчеты, нечеткие оценки идейно-литературных явлений, но меньшей мере спорные взгляды на развитие советской журналистики и на роль в нем ряда литературных течений.

Серьезные возражения, например, вызывают предлагаемые «Очерками» трактовки таких литературных направлений, как футуризм, Леф, Пролеткульт.

Футуризм авторы «Очерков», во-первых, явно приукрашивают, пишут о нем как о революционном течении, а во-вторых, сближают его с Пролеткультом (так, Н. Дикушина утверждает, что «пролеткультовские критики не заметили некоторых существенных совпадений между своими теориями и теориями футуристов», – т. 1, стр. 42). Есть ли основания для подобной оценки и для сближения таких разных по своей природе явлений?

Легенду о революционности футуризма поддерживали сами футуристы и их почитатели. Но эта легенда далека от правды истории. Авторы «Очерков» излишне доверчиво относятся к футуристическим лозунгам, которые зачастую действительно выглядели архиреволюционными. Газета «Искусство коммуны», где в 1918 – 1919 годах обосновались футуристы, пестрела революционной фразой. Очевидно, под влиянием этой фразы Л. Швецова пишет: «Участники «Искусства коммуны» стремились служить революции, сотрудничать с Советской властью, творить новое искусство», «стремление противопоставить «буржуазной культуре» искусство новое, революционное красной нитью проходит через все выступления «Искусства коммуны» (т. 1, стр. 314). Если судить по футуристическим декларациям, лозунгам, то это как будто бы так, хотя и в лозунгах было больше, как правило, бессмысленного нигилизма и анархизма, чем революционности. Если же судить по делам, то в целом шумная футуристическая деятельность была реакционной. Не случайно «Очерки» не могут сослаться на плоды футуристического творчества, которые были бы подлинно значительными в идейном и художественном отношении.

В свое время А. Луначарский писал, что футуристы «принесли с собою это пустоплясство, это кривлянье, это виртуозничанье, на которое были осуждены беспросветной безыдейностью всей буржуазии» ¹. Авторы же «Очерков» употребляют, говоря о футуристах, мягкое и уклончивое выражение: «тяготение к формалистским решениям задач искусства» (т. 1, стр. 43), старательно избегают четких и суровых оценок. Но, увы, это именно тот случай, когда уклончивые и обтекаемо-«объективные» фразы лишь запутывают проблему.

Что касается сближения футуризма и Пролеткульта, то отчасти права Н. Дикушина, когда пишет о «близости взглядов футуристов и пролеткуль-товцев на культуру прошлого» (т. 1, стр. 43). Но только отчасти. Острейшая в первые годы революции проблема культурного наследства не была для футуристов проблемой, они с ходу и безоговорочно решали ее в духе крайнего нигилизма. Разрушить и выбросить они призывали решительно все созданное до них, их шумная «революция искусства» направлена была прежде всего против реализма; когда они говорят о «буржуазном искусстве», «академическом старье», они, как правило, называют представителей великого реалистического искусства. В среде же пролеткультовцев эти проблемы горячо обсуждались, во всяком случае, большинство рядовых членов Пролеткульта не приняло нигилизма своих теоретиков. В 1918 году на вопрос анкеты: «Какие из классиков имели наибольшее влияние на ваше литературное развитие?» – большая часть литераторов ответила словами глубокой любви к классике и лишь один из пролеткультовцев, А. Поморский, недружелюбно отозвался: «Классиков не любил и не люблю» ². Идеи «лабораторного метода» создания «особой пролетарской культуры», отказ от культурных традиций были вообще характерны далеко не для всех пролеткультовцев; не случайно ведь Маяковский в «Приказе N 2 по армии искусств» упрекал пролеткультовских поэтов в том, что те кладут «заплатки на вылинявший пушкинский фрак».

Свое сближение позиций футуризма и Пролеткульта Н. Дикушина хочет подкрепить письмом ЦК РКП (б) «О пролеткультах» (т. 1, стр. 44). Но ведь в этом письме говорится как раз о том, что в пролеткульты «нахлынули… чуждые… элементы», и одним из этих элементов назван именно футуризм.

Приукрашивающие тенденции сказываются и в освещении деятельности Лефа и его органов. Лефовским изданиям отводится в «Очерках» гораздо больше места, чем, например, всей разнообразнейшей и интереснейшей периодике Великой Отечественной войны. Можно согласиться с Л. Швецовой, что «Леф по сравнению с другими футуристическими образованиями явился шагом вперед» (т. 1, стр. 320). Действительно, здесь появились некоторые значительные произведения, провозглашались лозунги сближения с действительностью, объявлялся курс на новаторские поиски. В актив «Лефа»»Очерки» относят появившиеся на его страницах «Про это», главу из «Владимира Ильича Ленина», «Рабочим Курска…» В. Маяковского, «Лирическое отступление» Н. Асеева, рассказы из «Конармии» И. Бабеля, главы из «Вольницы» и «Страна родной» А. Веселого. Но тут же Л. Швецова отмечает, что Н. Чужак нападал на поэму «Про это», считал, что она не отвечает линии журнала. Добавим к этому, что и поэмы о Ленине лефовцы не понимали, относились к ней холодно; Маяковский вообще предпочитал печататься в других изданиях; Бабель и Веселый были здесь случайными «гостями». Где же собственно лефовский художественный актив?

«Основное направление работы «Лефа», намеченное в декларациях, – пишет Л. Швецова, – создание коммунистического искусства, действенного, ориентирующегося на массы и новаторского по форме» (т. 1, стр. 320). Очевидно, исследователь судит о Лефе и, его издания в основном по декларациям, преувеличивая к тому же их прогрессивность; ибо направление лефовских деклараций чаще всего не бы-«»о направлением творческой деятельности «Лефа» и «Нового Лефа».»Действенное» искусство? Но «Леф» изобилует вызывающе бессодержательными вещами, образцами зауми. В том же N 1 «Лефа» (1923), где помещены были широковещательные декларации, печатался «Жонглер» В. Каменского с такой программой: «Искусство мира – карусель – блистайность над глиором и словозваиная бесцель, и надо быть жонглером». Много энергии тратили лефовцы на всякого рода «бряцальные словенты» – словесное озорство, самоцельное экспериментаторство. И только о современности и современнике они почти ничего вразумительного не смогли сказать.

«Ориентирующееся на массы» искусство? Нет, лефовцы, по сути, пренебрегали интересами массы, вкусами читателя, ориентируясь на нарочито усложненный и заумный язык. Стихи ясные, доступные считались у них второсортными, примитивными, а усложненные и затемненные – поэзией высшего порядка. Ясность вообще третировалась, пренебрежительно именовалась «общей элементарной понятливостью» ³. В период назревшего разрыва с Лефом Маяковский поставил задачу «целиком идти к массовому читателю, закрыв за собою двери самодовлеющей лаборатории слова…» ⁴.

Что же касается «новаторства» лефовцев, то хорошо известны высказывания на этот счет Маяковского: «Словесное мастерство Лефа… слишком часто замкнуто пределами отвлеченного изобретательства в слове» ⁵; «Новаторская работа, которую мы вели в журнале «Новый Леф», приобретала характер какого-то группового чудачества» ⁶.

Нельзя сказать, что «Очерки» вовсе замалчивают пороки лефовской теории и практики; в двухтомнике приводятся образчики зауми, критикуются ошибочные суждения и догматические построения лефовских теоретиков. Но дело в том, что все это рассматривается как издержки, как нечто находившееся «на обочине», а основное направление деятельности считается плодотворным. О пороках говорится в примирительном тоне, не указывается на тот вред, который они причинили молодой советской литературе.

Известно, например, что лефовцы были непримиримыми врагами культурных традиций, грубо-нигилистически отвергали классическое наследство. Когда, по выражению Луначарского, наступил ренессанс реализма и советские писатели все пристальней присматривались к опыту классической литературы, лефовцы усилили наступление против реализма и классиков; восстановление традиций Пушкина, Толстого, Чехова они окрестили «реставрацией», «пассеизмом», грубо обрушивались на поклонников «старья». Во «Введении» же к «Очеркам» об этой многолетней войне Лефа против классики сказано в подстрочном примечании (т. 1, стр. 92); и вообще борьба эта рассматривается как одна из крайностей, как отклонение от основного направления деятельности группы. Между тем война против классических традиций – это суть Лефа. Н. Чужак и О. Врик так определяли существо лефовства: «Весь смысл в лефовском движении заключается в переходе из эстетики в производственничество. Мы все должны бороться с попытками протаскивания негодных в нашем быту «Монументальных» дворянских классиков…» ⁷

В «Очерках» проводится мысль, что лефовские установки были направлены против «Перевала» и напостовства прежде всего, что именно «перевальским» тенденциям аполитичности, идеям интуитивности творчества Леф противопоставил теорию «социального заказа», а налитпостовскому лозунгу «живого человека» – лозунг «регистрации фактов», «литературы факта»; что бранное словцо «психоложество» изобретено было для дискредитации теории «живого человека» и т. д. Но это верно только отчасти, ибо грубо вульгаризаторские установки Лефа направлены были против принципов реализма вообще, против классической и современной литературы в ее лучших образцах. «Выдуманной литературой», «психоложеством» лефовцы называли прежде всего произведения Горького, А. Толстого, Федина, Фадеева, Шолохова, Гладкова и др. «Буржуазной отрыжкой» были для них опера, балет, реалистический театр и реалистическая живопись, философская лирика и симфоническая музыка.

Авторы «Очерков» ищут в лефовских лозунгах «позитивное, плодотворное» содержание и, найдя, выдают его за суть Лефа. Л. Швецова находит такое позитивное содержание в лозунге «литературы факта», противопоставленной «выдуманной литературе», цитирует в связи с этим В. Перцова: «Ненависть к выдумке у писателей лефовского толка в тот период – это ненависть к литературной работе, не основанной на изучении писателем нового материала жизни, ненависть к литературщине…» (т. 1, стр. 335). Но разве работа Горького, А. Толстого, Шолохова и других писателей не опиралась на изучение жизни, была «литературщиной»?

Рассматривая выступления С. Третьякова в защиту «литературы факта», Н. Дикушина замечает: «…Он немало ошибался, но нельзя пройти мимо высказываний, которые перекликаются с горьковскими мыслями о значении фактов положительного характера… «Теории» Третьякова подтверждались его практикой превосходного очеркиста» (т. 1, стр. 127). Но против такого сближения лефовской «литературы факта» с мыслями Горького убедительно возражает редактор и один из авторов двухтомника А. Дементьев: «И, разумеется, стремление Горького «идти от фактов» имело очень мало общего с лозунгом «литературы факта»… Лефовская теория «литературы факта» вела к ликвидации художественной литературы и искусства, призывы Горького способствовали развитию литературы и искусства через их сближение с жизнью» (т. 1, стр. 123).

Нечеткостью основных методологических позиций, с которых написаны «Очерки», обусловлена, полагаю, и явно завышенная оценка, данная в этом труде деятельности такого издания, как «Литературный критик». Авторы проходят мимо серьезных ошибок, допущенных этим журналом, просто упоминают, что он был закрыт по постановлению ЦК ВКП(б).

Надо отдать должное этому изданию: оно основательнейше документировано, в нем приводится огромное Количество фактов; и там, где автор, сталкиваясь со сложным вопросом, не находит определенного и ясного решения, читателю предоставляется возможность сопоставить «за» и «против».

К сожалению, факты иногда подбираются так, что читатель затрудняется в выборе правильного вывода, а исследователь от выводов воздерживается. Так, в очерке о «Новом мире» говорится, что выступления В. Полонского против «Лефа» и «На литературном посту» были одобрены Горьким, что его критика лефовской теории «социального заказа» получила высокую оценку И. Скворцова-Степанова, что его взгляды одобряли А. Луначарский и др. Кто был прав в этой полемике, авторы прямо не говорят, но напрашивается все же вывод, что прав был В. Полонский. В главе же о лефовских изданиях и о журнале «На литературном посту» эта полемика излагается так, что напрашивается вывод: В. Полонский в основном был неправ… В одном, месте аргументация строится так, что ясно: В. Полонский был обоснованно отстранен от редактирования «Нового мира» (т. 1, стр. 112 – 113, 119 – 120), в другом – так, что складывается впечатление: отстранение было необоснованным (т. 2, стр. 301)… Где же истина?

В заключение следует повторить, что задача перед авторским коллективом «Очерков» стояла крайне сложная именно потому, что этот труд – первая попытка подобного рода. Во многом эта попытка оправдала себя.

«Очерки» еще раз убеждают, что история литературы без обстоятельной истории журналистики и критики выглядит неполной, обедненной. Разумеется, что издание имеет и самостоятельное значение, с пользой для себя к нему обратятся и литературоведы, и критики, и журналисты. В то же время оно будет существенным дополнением к академическим и университетским историям литературы.

И все же «актив» этого двухтомника должен был быть гораздо богаче. Прежде всего хотелось бы пожелать столь солидному изданию большей глубины обобщений, методологической четкости и ясности идейно-эстетических оценок.

г. Киев

1. А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 2, «Художественная литература». М. 1964, стр. 255.[↩]
2. ЦГАЛИ, ф. 1068, ед. хр. 125.[↩]
3. »Леф», 1923, N 1, стр. 9. [↩]
4. В. В. Маяковский, Собр. соч. » 13-ти томах, т. 12, Гослитиздат, М. 1959, стр. 506.[↩]
5. В. В. Маяковский, Собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, стр. 505.[↩]
6. Там же, стр. 504.[↩]
7. В. Перцов, За новое искусство, «Пролеткульт», 1925, стр. 138.[↩]