Биография литературы
«История татарской советской литературы». Редакционная коллегия: В. Г. Воздвиженский, Л. И. Залесская, З. С. Кедрина, К. Ф. Фасеев, Г. М. Халит. Ответственные редакторы: Л. И. Залесская, В. Г. Воздвиженский, «Наука», М. 1965, 578 стр.
Литературоведение и критика становятся увлекательными, исполняются высокого смысла, если объект исследования – литература – воспринимается самобытным, полным индивидуального своеобразия организмом, имеющим свою неповторимую биографию, свою судьбу. Высокое наслаждение испытываешь, когда литературный процесс волшебно оживает, будто спрыснутый живой водой, всерьез идет борьба, и ты как бы непосредственно чувствуешь атмосферу минувших лет.
Многие страницы недавно вышедшей «Истории татарской советской литературы» дают такое ощущение живого соучастия в развитии литературы. Конкретность, точный отбор фактов, свобода от описательности, достоверность обобщений, сохранение перспективы грядущего пути – эти черты отличают лучшие разделы книги.
Татарская литература, как известно, занимает особое место среди советских восточных литератур: имея, как и они, за плечами тысячелетнюю историю, она еще в дореволюционное время отличалась богатством не только поэзии, но и прозы, причем проза и тогда занимала ведущее место. Издавна усваивая эстетические нормы восточных литератур, татарские писатели уже в XIX веке были хорошо знакомы с трудами русских критиков. Крупнейшие татарские художники слова – Г. Ибрагимов, Ф. Амирхан, Г. Тукай – часто выступали с критическими статьями. Г. Ибрагимов писал книги по теории литературы. Таким образом, татарское литературоведение и критика имеют давние традиции, ими накоплен уже немалый опыт, умение проникать в сложность национально-самобытных художественных процессов и в то же время видеть взаимосвязи литератур, их непрерывное взаимообогащение.
«Очерк» – удача авторского коллектива, и, читая книгу, хочется остановиться не только на ее достоинствах, не только отметить отдельные упущения, но поставить вопрос о самом жанре очерка истории литературы, о перспективах этого жанра, о конкретном содержании, которое мы вкладываем в понятие историзма. Само по себе требование историзма прочно вошло в литературоведческую практику. Ясны, казалось бы, критерии, выдвигаемые в научном исследовании: конкретность анализа, точность, уважение к факту, непредубежденность оценок, ясность теоретических посылок. Однако как часто изданные очерки тяготеют к описательности, к популяризации! Историю литературы нельзя представлять работой справочного типа, предназначенной для отыскания нужных фактов, дат, имен и т. д. Этот жанр предполагает слияние факта и мысли, конкретных реалий и историко-литературной концепции: ведь только тогда можно познать факт, раскрыть его место в литературном процессе, когда факт найдет объяснение в историко-художественной теории, теории не только жанра, стиля, но и целых этапов развития, всей идейно-эстетической эволюции литературы. Первое и решающее требование историзма – концептуальность, способность соединить развитие художественного слова с эволюцией общества.
Такая концептуальность отличает главы о 20-х годах. Об этом периоде было много споров, и споры принесли свою пользу. Автор разделов Г. Халит так определяет свои позиции в изучении литературы 20-х годов: «Новый метод возник в результате преобразования традиций, длительных новаторских поисков. В литературах, имевших развитые традиции, новый метод вызревал в недрах прежних литературно-эстетических норм; часть из них была преодолена или отвергнута, а часть органически вошла в советскую литературу» (стр. 37).
Анализируя литературный процесс, автор пытается – и довольно успешно – показать, как же это происходило, в каких условиях, на основе каких закономерностей.
Художественно-эстетические искания воссоздаются в неразрывном единстве с политической, общественной жизнью, литературные группы, их программы и борьба осмысливаются как выражение реальных противоречий национально-художественного процесса.
Атмосфера литературной жизни Татарии 20-х годов была накаленной, шли ожесточенные споры о будущем татарского народа, его культуры, его литературы. Существовала религиозно-националистическая и идиллически-романтическая литература, претендовавшая на выражение вкусов народа. Буржуазные националисты не принимали советской власти и новой литературы, пытались навязать свое классовое понимание художественного наследия. Одновременно появлялись «теоретики», подобные С. Атнагулову, упрощенно трактовавшие принцип интернационализма, выступавшие за ликвидацию татарской национальной культуры, языка, за немедленное слияние с русским народом. В ход литературной жизни пытались вмешиваться и белоэмигранты, окопавшиеся в Берлине и Стамбуле. Идейно-эстетическая борьба «захватила вопросы национальной формы, национального языка, традиций и новаторства, творческой учебы у русских писателей-классиков и советских писателей» (стр. 139).
Ко всему этому, критика и литературоведение далеко не всегда были на высоте, романтизм часто трактовался как реакционное течение, умалялась роль критических реалистов, их преемственная связь с искусством нового мира, объявлялось буржуазным даже творчество народного поэта Тукая…
Г. Халит внимательно прослеживает связи татарской советской литературы с национальной классикой и показывает, насколько эти связи сразу же были прочны и широки, вопреки заявлениям критики и многих молодых поэтов о «ненужности» наследства. Этот шум подчас обманывал литературоведов.
Г. Халит верно определяет основной пафос молодой советской литературы – непрерывные смелые поиски художественного слова, способного принять нагрузку новой эпохи, отразить грани революционной действительности. И романтизм и реализм заявили о себе по-новому. Это обновление заметно и в творчестве писателей, уже тогда ходивших в ореоле классиков (Г. Ибрагимова, М. Гафури). Г. Ибрагимов пишет повесть «Сказание о красных цветах», где своеобразно развиваются романтические мотивы. Традиции дореволюционной драмы обогащают романтическими красками К. Тинчурин, М. Файзи.
Особенно активен был романтизм, проявившийся в поэзии молодых тогда поэтов – X. Такташа, М. Джалиля и др. Он был своеобразен. Желая выделить его из литературного потока и точнее определить, Г. Халит дал этому течению название «гисианизм». Слово это произведено от арабского «гыйсьян» – бунт. Поэты любили называть себя «гыйсьянчы» – «гисианисты» (бунтари). X. Такташ писал: «Униженного, темного народа злой гисианист, я иду…» («Гисиан», 1923). М. Максуд выступает в том же духе: «Я – гений, я – герой…» (стр. 70). Эти поэты утверждали героя-сверхчеловека, пробивающего себе путь к свободе сквозь страшные стихийные катаклизмы. Чувства этого героя до предела драматичны. Он претендует на то, чтобы своим титаническим «я» объять всю стихию революционного взрыва. Отсюда его богоборчество, идеализация стихийного начала. В то же время в гисианизме наличествуют мотивы трагизма, отчаяния.
Гисианизм, как пишет Г. Халит, «рекламировал себя как совершенно новое поэтическое направление, однако в нем было немало традиционно-романтического» (стр. 70), даже эклектичного. И все же гисианизм отразил в себе великий социальный пафос тех лет, стремление к нравственной и гражданской свободе личности. В целом, как считает Г. Халит, гисианизм «был одним из сложных этапов движения от общедемократических настроений к утверждению социалистических идеалов» (стр. 74).
Гисианизм был чисто татарским литературным направлением. Но в то же время у него много общего с поэзией пролеткультовцев и «Кузницы». Этот пример показывает: чем точнее определяется своеобразие литературного явления, тем нагляднее становится и его связь с подобными же явлениями в других литературах. Бесспорно: только углубленное познание особенностей и закономерностей национального литературного процесса ведет к постижению общесоюзного художественного развития.
Уделив большое внимание гисианизму, Г. Халит весьма бегло рассказал о татарском формализме, о котором в те годы говорили не меньше, чем о трагическом герое поэтов-романтиков. Формалистическими веяниями в той или иной степени были захвачены многие весьма разнородные литературные течения того времени, в том числе писатели, стремившиеся создать новое, небывалое искусство революции. Один из основателей литературной группы «Октябрь» К. Наджми писал русским литературным объединениям тех лет:
«Борьбу, начатую против всей сущности старой культуры, мы продолжаем в еще более жестокой и беспощадной форме». О том же говорил и Х. Такташ. Литературные группы «Октябрь» и «Сулф» (Суд фронт – левый фронт) развернули интенсивную организационную и художественную деятельность, требовали в искусстве социалистической идейности, и они же пропагандировали футуризм, имажинизм, символизм. В конечном счете, как говорит Г. Халит, эти группы «не создали какой-либо целостной идейно-эстетической программы» (стр. 62). Он справедливо отмечает, что в эпоху поисков, острой идейно-художественной борьбы в молодой советской литературе появление этих групп имело свои причины. И в то же время пишет: «Формалистические тенденции в конечном счете не пошли в глубь татарского литературного движения, они были не чем иным, как кратковременным поветрием, не имевшим под собою почвы» (стр. 69). Эта оценка, фактически выводящая формалистические увлечения за пределы татарского литературного процесса, неточна. Неверно, что у этих увлечений не было почвы: не будь ее, они бы просто-напросто не появились. Неверно и то, что эти тенденции не пошли в глубь литературного движения; они же отразились и в творчестве А. Кутуя, К. Наджми, Х. Туфана, А. Файзи, А. Исхака, а затем и Ф. Карима, то есть почти всех крупных поэтов тех лёт. Известно, что позже эти писатели изжили формализм и он естественно, не по указанию «сверху» ушел из литературы. Необходимо было глубже проанализировать существо художественных поисков, конкретнее показать, какими путями писатели освобождались от формалистических влияний.
Немало вопросов возникает и при обращении к монографическим главам – портретам писателей. В таких обобщающих работах, как очерки истории литературы неизбежно использование работ других авторов, неизбежна «итоговая» точка зрения. Однако полемика зачастую ведется без называния имени оппонента, а труды используются без соответствующей ссылки, что уже совсем недопустимо.
Так, по творчеству Х. Такташа имеется обширная литература – исследования М. Мамина, Х. Усманова, статьи А. Файзи, Г. Гали, X. Хайри, М. Джалиля и других. Было немало дискуссий о творчестве Такташа и при жизни поэта и после его смерти. Весьма по-разному оценивается его раннее творчество: Г. Халит видит здесь гисианизм, Х. Хайри – влияние символизма, третьи – только романтизм. Обо всем этом в статье Х. Хайря сказано весьма глухо: «Наше литературоведение всегда отмечало противоречивость авторской позиции в «Сынах земли»…» (стр. 196). «Некоторые литературоведы, неверно понимая декларацию поэта о «свободе в стихе»…» (стр. 209). Думается, читателям было бы полезно подробнее узнать о всех этих спорах и точках зрения.
Сказанное о главе, посвященной Такташу, полностью относится и к очеркам о Г. Ибрагимове, М. Гафури, М. Джалиле, К. Наджми, Т. Гиззате.
У Х. Хайри есть очень хорошая, богатая новыми фактами книга о Х. Такташе. Статья в «Истории» написана хуже, чем книга. И причина этого в том, что автор, боевой полемист в книге, здесь теряет этот горячий пафос. То же можно сказать и о других авторах: Н. Гизатуллин интереснее в обзорных главах, чем тогда, когда он пишет о К. Наджми (хотя у него есть книга о писателе). Р. Башкуров наблюдательнее, когда он рассказывает о поэзии 30-х годов, чем когда он пишет о М. Гафури.
В результате портретные главы теряют не только граммы информации, касающейся дискуссий, различного толкования отдельных проблем и произведений, а теряют живую интонацию, энергию литературоведческого повествования.
В портретных главах не получило необходимого выражения самое, пожалуй, существенное – индивидуальное своеобразие писателя. Внешне здесь есть, казалось бы, все: множество наблюдений, фактов, но нарушена установка на исследование.
История национальной литературы должна быть не предметом описания, а объектом самого пристального и внимательного исследования.
По-иному, представляется мне, надо составить шкалу трудности изучаемых периодов. Уже повелось считать, что самое трудное, самое сложное для изучения времени – 20-е годы. Так было. Но ныне этот период общими усилиями историков, литературоведов достаточно раскрыт. И когда яснее, понятнее стали 20-е годы, постигнутые в их противоречивости и сложности, последующие периоды вдруг показались далеко не такими простыми. Так ли хорошо поняли мы годы 30-е, военный и послевоенный периоды, всю атмосферу художественной жизни этих лет?
В «Истории татарской советской литературы» все эти периоды описаны достаточно четко. Сказано о роли фольклора в 30-е годы, отмечен рост поэтического мастерства писателей, разрабатывавших сокровищницу народного творчества. Раскрыта жизнь литературы в военные годы, годы активизации поэзии, очерка. Последовательно изложена история послевоенных лет, вред теории бесконфликтности, борьба с ней, подъем литературы в период после XX съезда партии.
Очерки истории татарской советской литературы выгодно отличаются от многих других очень точной систематизацией фактов и явлений, характерных для 30-х и последующих годов. Татарская литература – проза, поэзия, драматургия – в те годы развивалась, я бы сказал, не без «странности»: вдруг появился уже давно пережитый натурализм, увядает зачастую искусство психологического анализа. И в то же время сколько великолепных достижений! Прекрасная повесть М. Амира «Агидель», роман Ш. Камала «Когда рождается прекрасное», стихи и поэмы М. Джалиля (в особенности его «Алтынчэч», «Почтальон»), «Дед Гайджан» Ш. Маннура, повесть «Сиваш» Г. Баширова, «Дочь бакенщика» Г. Губая, романы М. Галяу, произведения К. Тинчурина, Ф. Хусни, А. Кутуя, Ф. Карима, Х. Туфана, И. Гази, А. Файзи, С. Баттала, А. Исхака, Т. Гиззата, Ф. Сайфи-Казанлы, Г. Тулумбайского. С невиданной активностью осваивается фольклор, и это зачастую дает великолепные художественные результаты. Народная прекрасная речь звучит и в прозе, и в поэзии, и в драме. А. Ерикеев и другие поэты создают песни, которые стали поистине народными.
Вглядываясь в литературу 30-х годов, все время ощущаешь недостаточность, бедность, схематичность многих наших представлений об этом трудном и волнующем периоде.
Несмотря на то, что черты, приметы периодов раскрыты достаточно подробно, все же не возникает ощущения, что постигнуты все важнейшие их закономерности. Так просто, как это зачастую у нас стало делаться, разделить литературу на хорошее и плохое, на черное и белое вряд ли возможно. Литература и 30-х, и последующих лет едина, здесь нерасторжимо переплелись противоположные тенденции. И, следовательно, наметились свои закономерности развития.
Сложен и вопрос о влиянии фольклора на наши литературы, которое обычно связывается с докладом Горького. Конечно, слово Горького было авторитетным, но фольклор пришел в литературу и по иным – историческим – причинам, и главной из этих причин было огромное воздействие коллективизации на литературу.
Н. Гизатуллин пишет в разделе о прозе 30-х годов: «Провести резкую грань между татарской прозой 20-х и 30-х годов трудно, однако уже в 1929 – 1932 годах хорошо заметен качественно новый подход ко многим темам, и прежде всего к такой «традиционной» теме, как судьба крестьянина. Новое в жизни крестьян и в их психологии, ростки нового, коллективистского в сознании, рождение новых героев – борцов за социалистическое преобразование деревни – все это становится основным содержанием большинства очерков, рассказов и повестей» (стр. 224 – 225).
Коллективизация требует не беглых, информационных слов. Великая революция на селе приковала к себе внимание всего народа, во многом определила атмосферу жизни страны, решение ряда общеполитических и общелитературных проблем. И фольклор у нас появился потому, что писатели думали о деревне, искали путей к крестьянину, изучали его язык. Так происходила «фольклоризация» литературы: ее стилистических исканий, ее тематики.
Большее приближение к реальной обстановке 30-х годов даст возможность наметить иные, чем здесь, в этой книге, структурно-композиционные принципы анализа исторического процесса.
Если при разговоре о 20-х годах мы уже нашли ориентиры, то 30-е годы еще нуждаются в исследовании, в дискуссиях. Нет необходимости писать эти годы ни розовыми, ни черными красками. Это время не менее героического, хотя и иного по содержанию, подвига советской литературы, чем годы 20-е. Ощущение этого подвига, постоянное его осознание, должно наличествовать в наших историко-литературных работах, определять весь стиль анализа. Правда истории всегда за нас, как бы сурова, как бы тяжела она ни была.
Очерки истории татарской литературы, как видим, несут в себе много неожиданных проблем: обычно портретные главы всегда были лучше обзорных, здесь же наоборот; обычно 20-е годы получали более неточное и неполное истолкование, чем последующие периоды, – здесь же опять не так. Установка на исследование, на проникновение в сущность литературно-жизненных процессов должна победить в очерках истории национальных литератур.