«Безбрежность человеческого потенциала…»
Диана Тевекелян, День забот. Размышления о городской прозе 60 – 70-х годов, М., «Советский писатель», 1982, 304 с
Критика наша никогда не обделяла своим вниманием ту область современной литературы, которую обычно, с большой долей условности, называют городской прозой; почти одновременно с резким усилением читательского и писательского интереса к производственному роману 60-х годов или к оформившейся как определенное течение на рубеже 60- 70-х бытовой прозе начиналось и критическое осмысление тех литературных процессов, которые, как это очевидно уже сейчас, во многом определили своеобразие нашей литературы двух минувших десятилетий. Круг проблем, поднимаемых новой книгой Дианы Тевекелян, и метод их решения, казалось бы, ясен из ее подзаголовка: «размышления о городской прозе», не обязывающего к строгой логичности, последовательности и системной целостности.
Но между тем книгу, состоящую из трех частей (первая часть – «В деянии начало бытия…» – посвящена современной литературе о рабочем классе, вторая – «Преодоления» – имеет подзаголовок «Нравственный мир делового человека», третья – «Маленьких искусств не существует…» – повествует «о некоторых возможностях бытовой литературы»), характеризует общий угол зрения. Он не совсем обычен для исследователей материала, легшего в ее основу, – поиски исторических параллелей, генетических и типологических аналогий помогают в решении многих сложных и спорных вопросов, возникающих вокруг городской прозы.
Уже в предисловии, названном «Несколько давно открытых Америк», Диана Тевекелян приводит слова Белинского, относимые ею и к периоду формирования городской прозы как литературного течения, всегда воспринимающегося особенно злободневным, но имеющего давнюю традицию и глубокие исторические корни: «В наше время искусство и литература больше, чем когда-либо прежде, сделались выражением общественных вопросов, потому что в наше время эти вопросы стали общее, доступнее всем, яснее, сделались для всех интересом первой степени…» 1 В центре внимания городской прозы оказались первостепенные вопросы общественной жизни, именно этим и определяется та особенная требовательность, с которой должна родходить к ней наша критика.
Можно поспорить с автором, на наш взгляд, слишком резко и искусственно разделяющим в общем-то единый жанр производственного романа на литературу «о современном рабочем классе» и «о нравственном мире современного делового человека». В идеале это две грани единой темы, и перекос в ту или иную сторону дает скорее основание говорить о неумении писателя состыковать различные проблемы, порожденные единой НТР, нежели о существовании двух различных жанров. Вряд ли возможно адекватно передать нравственные аспекты руководства производством без творческого осмысления самого производственного процесса, его частностей, каждодневных забот рядовых его участников. Недооценка внутреннего единства всех областей нашей жизни, искусственное выделение «рабочей» темы не может не привести к той точке зрения, с которой полемизирует сам автор: сколько ни пишут «о необходимости разработки темы рабочего класса в литературе, а не появился еще в этой теме великий мастер и наши достижения в военной и деревенской литературе куда значительнее» (стр. 65).
Правомернее говорить о сосуществовании внутри городской литературы производственной прозы, будь то романы о заводах, НИИ или иных учреждениях, где основные акценты падают именно на общественную сторону жизни, из чего вовсе не должно следовать небрежение к человеческой личности: главное в любом жанре, по справедливому замечанию автора, – это вопросы не производственных, а «человеческих мощностей» (стр. 6), и прозы бытовой, обращенной к будничной стороне жизни «субъективной человеческой эпопеи» (стр. 269), никак не сводящейся к пресловутому «узкому кругу». В единстве этих объективной и субъективной сторон и развивается сложное целое городской литературы.
Традиционно зарождение жанра производственного романа относится к 20 – 30-м годам, к «Соти» Л. Леонова, «Глюкауфу» В. Гроссмана, «Танкеру «Дербент» Ю. Крымова. Однако непосредственные истоки сегодняшней прозы этого жанра автор ищет в возникающем уже в послевоенные годы мощном (к сожалению, на первых порах более по количеству, а не по качеству) потоке своеобразного «беллетризированного очерка», рассматривающего в основном проблемы чисто производственные за счет «облегченно-приблизительного решения» (стр. 14) проблем человеческих. И в преодолении подобной легковесности главную роль автор уделяет творчеству Веры Пановой, ее «Кружилихе», ставшей своего рода ключевым текстом этого жанра, содержавшим в концентрированном и не везде явном виде зачатки его дальнейшего развития.
Д. Тевекелян показывает, как по-разному, а подчас и совершенно противоположно, воспринимались критикой 40-х и 60-х годов одни и те же тенденции «Кружилихи»: для 40-х годов, когда в книге Пановой находили слишком много «быта», характерен упрек – «в обход: по квартирам» (стр. 40), по сути же дела речь шла не о «сущности наблюдений, а о самой законности их» (стр. 39); для критики 60-х в «Кружилихе» уже слишком много сухого «производства»; и лишь в последние годы приходит понимание единства этих аспектов, выразившееся в самой дискуссии о соотношении быта и бытия, субъективного и объективного начал.
Показательно, что одним из ключевых произведений собственно бытовой прозы автор называет пановских же «Спутников», современным читателем воспринимающихся если не как военная литература, то во всяком случае не как специфическая городская повесть, с которой прежде всего связывается представление о бытовой литературе; как явление этого же ряда автор приводит появление новой редакции «Наших знакомых» Ю. Германа, в которой резко усилилась именно бытовая сторона.
Несмотря на очевидные достижения нынешней производственной прозы, – сегодня мы говорим только о редких рецидивах штампованной литературы с «меняющейся в зависимости от времени и моды фактографией», которые «нет-нет да и мелькнут и в нынешнем литературном потоке» (стр. 19, 16), – все же существует точка зрения, что относительная отсталость литературы этого жанра от общего уровня достижений сегодняшней литературы связана с тем, что современное производство с его масштабами, казалось бы, уже никак не соизмеримыми с человеческой личностью, встающее над природой и над традиционной культурой, угрожая в экстремальных случаях самому их существованию, вообще не способно быть объектом эстетического изображения, будучи бесконечно далеким от традиционной гуманитарной сферы. Как говорил один из героев Томаса Манна, правда, по несколько другому поводу, «восхищение величием, восторги по его адресу, покоренность им – все это, несомненно, услада для души, возможная, однако, лишь до тех пор, пока мы остаемся в кругу осязаемо-земных и человеческих соотношений… Я не вижу никаких оснований молитвенно падать ниц перед квинтиллионом» 2.
В качестве аргумента против подобного мнения автор приводит пример несколько неожиданный: хотя и чрезвычайно у нас популярное, однако (и вполне заслуженно) к серьезной литературе не относимое творчество Артура Хейли, создающего действительно на редкость занимательное «чтиво» на материале, на первый взгляд неэстетичном вдвойне, где нечеловеческие пропорции грандиозной производственной машины усугубляются еще и слепой, механической бесчеловечностью капиталистических производственных отношений. Очевидно, дело все же не в самом производстве – «литература последнего времени, справившись с первым потрясением от размаха и результативности научно-технической революции, возвращается к своим прямым обязанностям: объяснять человеку – человека» (стр. 303), – а в чем-то ином.
Вероятно, в недостатках даже лучших образцов сегодняшнего производственного романа, а автор анализирует произведения многих писателей, среди них А. Первенцева, В. Липатова, И. Штемлера, В. Красильникова, сказывается еще давно преодоленное в остальной нашей литературе влияние «эгоистической философии рационализма», исповедуемой иными «практицистами-прагматиками двадцатилетней давности» (стр. 70, 71). Помимо этого, появился еще и новый штамп, особого рода «домашность», искусственно пристегиваемая к герою-производственнику.
Каковы перспективы этого жанра? Автор не принимает такого расширительного толкования «романа о рабочем классе», когда для причисления к нему достаточно соответствующего социального происхождения героя; в то же время чрезмерное сужение рамок производственной прозы приводит к тому, что из нее, намеренно или ненамеренно, начинает изгоняться все личностное, человеческое, а остающееся голое производство само по себе действительно не способно стать объектом полноценного искусства.
В целом же можно вполне согласиться с автором, говорящим об «обнадеживающей тенденции литературы показать современного героя неупрощенно, во всей полноте и сложности его жизненных связей, не конструировать героев, исходя из надобностей НТР, а обнаружить возможности личности наиболее полно реализовать себя, стать способной к решению важнейших общественных проблем, которые по-прежнему остаются для всех интересом первой степени» (стр. 65).
Хотя автор и предупреждает, что в книге «речь пойдет о «городской» литературе. Прекрасно понимая всю нелепость такого деления – на «городскую» и «деревенскую» прозу – прибегнем все же для удобства к этой привычной терминологии, подчеркнув ее условность» (стр. 9), – все же ясно, что даже о специфических проблемах городской литературы трудно говорить, не обращаясь к более широкому контексту; и закономерно, что автор в своем анализе приводит и лучшие достижения деревенской прозы, с ее «обостренным вниманием к нравственным ценностям, передающимся из поколения в поколение» (стр. 5), гораздо раньше вышедшей на тот круг вопросов, с которыми столкнулась в своей эволюции и городская проза.
Высоко оценивая творчество «деревенщиков» в целом, Д. Тевекелян тем не менее делает довольно спорное утверждение о том, что «сильная своим историзмом, точностью характеров, своеобычностью писательских почерков проза эта, такая мощная в обращении к прошлому, потеряла в качестве, как только на страницы ее пришел современный материал – сегодняшняя деревня» (стр. 67). Вряд ли это так. Деревенская проза начинала как раз на современном материале – достаточно вспомнить «Привычное дело» В. Белова, одного из виднейших ее представителей, уже позднее обратившегося к исторической теме в «Канунах» или к жанру, близкому к этнографическому очерку, в «Ладе», и, на наш взгляд, с меньшим успехом. Писатели второй волны деревенской прозы, В. Крупин, например, также более тяготеют к современной тематике, так что не совсем правомерно утверждение автора, что сегодняшний герой деревенской прозы, «обращенный к прошлому, назад, хотя нередко вполне монументален, но несовременен» (стр. 68).
В своих рассуждениях о деревенской прозе Д. Тевекелян ссылается на ставшую уже расхожей фразу о «крестьянской Атлантиде», повсеместно все быстрее исчезающей из современности. Если принять эту фразу, по сути дела, не более чем меткую метафору, всерьез и полностью, то действительно может сложиться впечатление о «неперспективности» деревенской литературы (в том смысле, в каком мы еще недавно говорили о «неперспективных деревнях») и что после элегических тонов «Прощания с Матёрой» В. Распутина говорить и писать о современной деревне, собственно, уже нечего. Можно по-разному оценивать эволюцию и современное состояние этой области нашей литературы, однако отказывать ей в способности к дальнейшему развитию у нас нет оснований.
Другое дело, что, как точно замечает автор, «никому не приходило в голову считать прозу Решетникова, Слепцова или Глеба Успенского специальной литературой какой-то отрасли… Развитие нашего общества и развитие искусства… исподволь готовили почву для отмены «отраслевых» литератур – «деревенской», «производственной» и «городской» – и возвращения к тому понятию литературы, которое существовало всегда и было освящено единством принципа подхода к обществу и человеку» (стр. 69).
Нельзя сказать только, что в прозе различных «отраслей» существуют различные принципы подхода к человеку и к изображению действительности, скорее сам подход этот не всегда бывает достаточно глубок и органичен. Разница здесь не качественная, а количественная, проблемы же едины. Показательно, что одну из причин беспрецедентного успеха фильма «Москва слезам не верит», казалось бы, типично городского, автор видит в том, что «фильм угадал тоску современного зрителя о стабильных отношениях, тоску по семье» (стр. 232), то есть как раз поднял проблемы, типичные для деревенской прозы. Насколько перестало жесткое деление на «отраслевые» литературы соответствовать реальному положению вещей, хорошо заметно, например, по повестям А. Кима, при редком единстве проблематики которых «Луковое поле» мы должны были бы отнести к деревенской прозе, «Нефритовый пояс» – к «бытовым», «московским» повестям, а «Лотос» вообще бы не укладывался в подобного рода рамки.
Заключительная часть книги посвящена бытовой прозе. «Прошли вроде бы те времена, когда бытовая повесть или драма несли не только этнографическую, но и социальную нагрузку, а описания частной жизни превращались в картины жизни общества»- с подобным, весьма распространенным, мнением автор решительно не соглашается, напоминая о традициях русского физиологического очерка, приводя неожиданные, но убедительные параллели: из современной западной литературы – «Супружескую жизнь» Э. Базена и «Давай поженимся» Дж. Апдайка. Непосредственно возводя сегодняшнюю бытовую прозу к «Спутникам» Пановой, Д. Тевекелян показывает, как в лучших произведениях этого жанра за повседневной жизнью встает «человек в пересечении с историей общества, в многообразии и богатстве жизненных связей» (стр. 289).
Что же касается следующих слов автора: «Изображение быта, дающее представление о бытии нашего современника, сохранение для потомков уклада жизни, подробностей ежедневья, влияния их на духовную жизнь человека, на то, что мы привычно называем «социалистический образ жизни», – непреходящая забота той литературы, которую мы условно называем «бытовой прозой» (стр. 302 – 303), то лучшим ответом будет стремление автора не «принижать литературу до уровня беллетризированной социологии, хотя она и оснащает читателя многими полезными сведениями» (стр. 33). Бытовая проза, показывающая смысл бытия внутри привычного быта, нужна прежде всего не нашим потомкам – историкам и социологам, – а нам самим. Даже физиологический очерк периода «первоначального накопления» типических характеров и ситуаций, рожденный литературой критического реализма, современникам был важен прежде всего как средство решения злободневных проблем, а не как фактографический срез, каким он во многом представляется сегодняшнему читателю.
Не все частные выводы автора и оценки, касающиеся отдельных произведений, будут приняты безоговорочно, но несомненно одно – основным пафосом новой книги Д. Тевекелян, хотя и не везде последовательно проводимым, является представление о единстве и цельности нашей литературы, на всех своих участках открывающей людям «безбрежность человеческого потенциала» (стр. 7). Он выражается и в мысли о том, что нельзя «разыскивать истоки народного духа, опираясь только на землю или только на асфальт» (стр. 64). И пафос этот представляется весьма плодотворным.