«Бахтинский триптих» Натальи Бонецкой

Исследование подготовлено в МГПУ им. М. Е. Евсевьева при финансовой поддержке Российского научного фонда: проект № 23–28–00175.

В 2022–2023 годах в санкт-петербургском издательстве «Алетейя» увидели свет книга известного литературоведа и историка культуры Н. Бонецкой «Бахтин как философ. Поступок, диалог, карнавал», а также прокомментированные ею том философских текстов Бахтина и обе редакции труда о Достоевском [Бонецкая 2022; Бахтин 2022; Бахтин 2023]. Единообразие полиграфического оформления позволяет предположить наличие авторско-издательского замысла, суть которого — рассматривать эти книги как некую целостность. Таким образом складывается своего рода бахтинская трилогия Бонецкой, прологом к которой можно считать изданную там же монографию «Русский экзистенциализм», где Бахтину отведено немалое место [Бонецкая 2021: 554–639]. В этой книге исследовательница постаралась вписать Бахтина в общий экзистенциально-философский контекст ХХ века в сопряжении с французским экзистенциализмом и его отечественной протоверсией (Н. Бердяев, Л. Шестов). Немалый интерес, особенно на фоне недавних архивных находок [Осовский, Дубровская, Маслова 2023], представляют прозвучавшие размышления о «неслышном диалоге» М. Бахтина и Ж.-П. Сартра, что в определенной степени дополняет картину взаимоотношений ученого и европейской философской и социальной мысли в 1960-е — начале 1970-х годов.

Подчеркнем главную особенность рецензируемого трех­книжия: восприятие личности и идей мыслителя с точки зрения их сегодняшней актуальности. Как свидетельствуют предисловия, для Бонецкой Бахтин прежде всего пророк тех перемен, которые происходят не только в российской цивилизации
1960–2010-х годов, но и в западной культуре. Читателю может показаться, что резкое неприятие исследовательницей постмодернизма иногда заставляет ее переходить с языка философского/литературоведческого на язык современных массмедиа. Но и это в определенной степени представляет интерес, поскольку дает возможность увидеть, как меняется интеллектуальный дискурс, если и не сближаясь с языком блогов, то отнюдь не вступая в конфликт с ним. Фиксируя кажущиеся ей опасными «трансформации» бахтинского диалога в современном культурном пространстве, критикуя размывание диалогического начала в сегодняшнем карнавализованном мире всеобщего потребления, Бонецкая, к счастью, далека от того, чтобы перечеркнуть наследие Бахтина целиком или объявить о персональной ответственности мыслителя за происходящее.

Подавляющее большинство работ, собранных в книге «Бахтин как философ», представляет собой итог исследовательской деятельности автора в 1990-е годы. Это десятилетие наиболее интенсивного погружения Бонецкой в бахтиноведческую проблематику, о чем наглядно свидетельствует список ее трудов [Бонецкая 2022: 544–545]. Об этом же говорится и в авторском предисловии:

В те годы (самое начало 1990-х) я успела открытое мне и продуманное запечатлеть (и опубликовать) в многочисленных статьях, докладах на бахтинских конгрессах, в корпусах примечаний к трудам философа. Настоящая книга — «избранное» из моих тогдашних работ. Ее главы (разные по уровню авторской зрелости) в какой-то мере отражают эволюцию моего отношения к Бахтину — от ученического внимающего бесстрастия к резкой духовной критике релятивистских тенденций его воззрения с позиции метафизика [Бонецкая 2022: 5].

Действительно, статьи автора на станицах журналов «Вопросы философии», «Диалог. Карнавал. Хронотоп», сборников «Проблемы бахтинологии» привлекали внимание и иногда становились предметом резкой полемики [Кожинов 1997]. Оценивая содержание «Бахтина как философа», нельзя не заметить, что подход исследовательницы может быть описан формулой «человеческое, слишком человеческое» (Ницше). Через четверть века она не изменила ни одной строчки в своих текстах, а ее «метафизическое» несогласие с Бахтиным по целому ряду «последних вопросов» ощущается по-прежнему:

И вот спустя 20 лет я вновь возвращаюсь к Бахтину. Взирая на его идею из изменившегося в корне мира, я заново оцениваю ее. Я поражаюсь ныне той силе пророческого видения, с какой Бахтин предсказал именно наше сегодняшнее существование. Мне до прозрачности ясно, почему начиная с 1970-х годов интеллектуалам Запада из русских философов импонирует именно Бахтин, а не даже Бердяев, не говоря уж о Флоренском. Бахтин описал российское сегодня, но это как раз был вчерашний день культурной Европы и США. Я имею в виду бахтинскую модель социума <…> Поле для наблюдений все расширяется, и будущие бахтиноведы получат богатый материал, иллюстрирующий глубокое бахтинское открытие — неизбежность перехода диалога в карнавал, т. е. духовного вырождения и хаотизации имманентно-плюралистической общности людей [Бонецкая 2022: 5–6].

Очевидно, что в модели мира Бонецкой главным врагом духовности и традиционной культуры предстает карнавал и многообразные форматы его современного существования не только в культуре, но и в повседневной жизни. Карнавальность бытия обретает в интерпретации автора некую метафизическую сущность, что превращает этот феномен в угрозу для цивилизации. Осмелимся предположить, что подобная «эсхатологика» Бонецкой не вызовет понимания и сочувствия у большей части ее читателей, хотя она, несомненно, перекликается с соответствующими настроениями Серебряного века, близость к которому не раз декларировал наш автор.

Вряд ли Бонецкая предполагала, что в подобной критике бахтинского карнавала в его отношениях с современностью у нее имелся предшественник и союзник в лице одного из самых ярких представителей неортодоксальной марксистской эстетики М. Лифшица, с конца 1960-х обличавшего карнавальность западной культуры как зловещее проявление современного модернизма, а «карнавальный принцип» Бахтина как попытку его оправдания [Лифшиц 1988: 487].

Что же видится Бонецкой важнейшим достижением Бахтина, ставшим причиной той огромной популярности его идей на современном Западе? По ее убеждению,

Бахтин раньше многих почувствовал и распознал духовный сдвиг, происходящий в мире; приняв, усвоив этот сдвиг, мыслитель сумел донести существо его до читателя. Значение Бахтина потому перерастает границы филологии и философии: Бахтин, в действительности, претендует на несравненно большее — на роль вестника и глашатая нового мировоззрения. В его лице пришла к самоосознанию и само­оправданию новая, постхристианская эпоха, начало которой отыскивается где-то в 10-х годах XX в. [Бонецкая 2022: 472].

Подчеркивая независимость и индивидуальность своего научного пути, Бонецкая отчетливо полемична по отношению как к Бахтину, так и к большей части бахтиноведения своего времени. Эта позиция прочитывается уже в названии книги. Оно напоминает читателю о сборнике статей «М. М. Бахтин как философ», изданном Институтом философии РАН и включившим работы С. Аверинцева, Г. Батищева, Л. Гоготишвили, Ю. Давыдова, К. Исупова, В. Махлина, В. Турбина и др. В его предисловии подчеркивалось:

Философский облик Бахтина остается загадкой. С одной стороны, имя Бахтина и символические ссылки на его центральные категории (монологизм, полифония, карнавал, диалог, смеховая культура и др.) встречаются почти в каждом философском тексте, с другой стороны, серьезного разговора о Бахтине в нашей философии практически, за редчайшими исключениями, не было — в отличие от зарубежной, где уже около двух десятилетий идет обычный по отношению к классику процесс освоения идей Бахтина со всеми выработанными в науке академическими формами такого процесса [М. М. Бахтин… 1992: 3].

Разгадывая эту загадку по-своему, Бонецкая неслучайно дополняет заголовок книги терминами «поступок», «диалог», «карнавал». В ее интерпретации бахтинского наследия это три последовательных этапа, которые проходит философско-эстетическая мысль Бахтина. Во второй половине 1920-х «поступок» ранних философских текстов превращается в «диалог» «Проблем творчества Достоевского», а затем и в «карнавал» рукописи о Рабле. С подобной схемой трудно согласиться безоговорочно, хотя исследовательница убеждена, что именно к этому должен закономерно приводить бахтинский «релятивизм». В этой жесткой конструкции исчезают и самобытность бахтинского понимания полифонии, и его видение романа (как фактически четвертого поэтического рода, возникающего в новое время) и судеб речевых жанров. Сам по себе подход Бонецкой — результат внутреннего спора православного метафизика с изобретенным ею образом Бахтина-релятивиста. Причем ее метафизическая критика — попытка защитить от «деконструкции» Бахтина старый метафизический мир, восходящий еще к Платону и Аристотелю. Объявляя Бахтина-философа провозвестником не только нового мышления, но и нового мировоззрения, исследовательница пытается увидеть в нем еще один «апофеоз беспочвенности».

Следует признать, что набор выдвигаемых ею аргументов не кажется достаточно убедительным. Недаром «антиметафизической» позиции противопоставлен тезис о естественности метафизического видения мира: «Ребенок и любой простец — в этом смысле стихийные метафизики; так уж устроен человек, что ему на роду написано быть метафизиком; метафизическая интуиция, непроизвольная вера в абсолютное начало бытия отражает глубокую мировую тайну» [Бонецкая 2022: 475].

Несмотря на формулировку названия, Бахтин представлен в книге Бонецкой в гораздо более широком, нежели собственно философский, контексте. Об этом свидетельствуют и содержание книги, и названия ее разделов — «Философ или филолог?», «Русский диалогист», «От диалога к карнавалу».

Анализ наследия Бахтина ведется в нескольких направлениях: от биографии и общего представления об истоках бахтинского философского опыта к трансформациям последнего в текстах литературоведческого и общегуманитарного характера. При этом следует еще раз напомнить, что все выводы в книге основываются по преимуществу на том бахтинском материале, который был доступен автору примерно до середины 1990-х годов.

В версии Бонецкой Бахтин предстает учеником не только немецкого, но и русского неокантианства (Г. Коген, Г. Риккерт, А. Введенский и др.) и в значительной степени оппонентом символистской эстетики Серебряного века, обладателем глубоких философско-эстетических интуиций, созвучных важнейшим идеям европейской философии диалога (М. Бубер, Ф. Розенцвейг, М. Шелер, Ф. Эбнер). Нельзя сказать, что привычный образ Бахтина-литературоведа в книге полностью закрыт фигурой Бахтина-философа, однако он явно уходит на периферию.

При всей кажущейся стройности и непротиворечивости предлагаемой картины ряд ее фрагментов вызывает серьезные сомнения. Некоторые детали философской биографической конструкции автора опровергаются разысканиями и архивными находками 1990–2010-х годов. Так, С. Конкиным была достаточно убедительно показана вся иллюзорность семейного мифа о принадлежности Бахтиных к старинному аристократическому роду [Конкин, Конкина 1993], также гораздо менее очевиден, чем кажется исследовательнице, характер взаимоотношений Бахтина с Новороссийским и Петроградским университетами, как и ряд других моментов официальной биографии мыслителя (см. подробнее: [Лисов, Трусова 1996; Осовский, Киржаева 2020; 2021]). В связи с этим можно только посетовать на то, что Бонецкая оставила свои давние работы в неприкосновенности, а у издательства не нашлось редактора, который устранил бы встречающиеся в тексте повторы и нестыковки.

Питая глубоко личное отношение к Бахтину, исследовательница находит поводы и для этической полемики с ним. С одной стороны, для нее совершенно очевидно бахтинское участие в создании книг «Формальный метод в литературоведении» и «Марксизм и философия языка», вышедших под именами П. Медведева и В. Волошинова, с другой — обнаруживаемый в них марксистский тон — непростительный грех всего «круга Бахтина»: «Феномен «спорных текстов» двойственен: они одновременно и слава, и позор для их авторов. Существует множество щекотливых моментов, касающихся отношений Бахтина с Медведевым и Волошиновым, нравственно сомнителен и его собственный интерес в данном сюжете» [Бонецкая 2022: 25].

Не станем вступать в полемику с автором по поводу давних оценок. Добавим только, что марксистский характер «спорных текстов» ею явно преувеличен, а взаимоотношения самого Бахтина с марксизмом определяются его лаконичным признанием, процитированным в известном мемуаре С. Бочарова:

Когда-то наша первая встреча с Михаилом Михайловичем в июне 1961 г. в Саранске <…> началась с его декларации о себе: он не литературовед по призванию, а философ. «Но я не марксист», — прибавил он тут же, чтобы мы сразу же знали, с кем имеем дело [Бочаров 1993: 76].

Собственно, и мысль Бонецкой о безрелигиозности бахтинских текстов тоже не имеет достаточных оснований. К тому же религиозность Бахтина в жизни и православные подтексты значительной части его наследия описаны и исследованы весьма подробно (см., в частности: [Coates 1998; Каутс 2019]). У философа, не приемлющего христианство, вряд ли могла появиться так широко цитируемая сегодня фраза: «Мир, откуда ушел Христос, уже не будет тем миром, где его никогда не было, он принципиально иной. Вот этот-то мир, где свершилось событие жизни и смерти Христа в их факте и их смысле, принципиально не-определим ни в теоретических категориях, ни в категориях исторического познания, ни эстетической интуицией» [Бахтин 2003: 19]. Более того, предложенная в «Проблемах творчества Достоевского» коммуникативная модель бытия: «Быть — значит общаться диалогически» [Бахтин 2000: 156] — ни в коей мере не противоречит логоцентризму Ветхого и Нового Завета («В начале было Слово…»).

Увлеченная критикой бахтинского «релятивизма», Бонецкая попадает в своего рода ловушку. Закономерным итогом этого становится ее интерпретация категории ответственности. Последняя в мире, «откуда ушел Христос», в ее версии оказывается настолько безадресной, что в книге возникает вопрос — ответственность «перед кем»? [Бонецкая 2022: 135], хотя, безусловно, для Бахтина подобного вопроса не стояло. Только в присутствии Бога и в мире Достоевского и за его пределами множественность индивидуальных правд может существовать, согласуясь с общим, хотя и невысказанным, признанием Божественной истины. Только в этом случае многоголосый мир героев Достоевского остается цельным и не создает в себе релятивистскую разноголосицу.

Продолжая рассматривать книгу о Достоевском в европейском историко-философском пространстве, Бонецкая интерпретирует ее как русскую версию западной философии диалога. Однако даже категорически несогласные с Бахтиным современники и исследователи более позднего времени (от Н. Берковского до Е. Книпович, Г. Поспелова, Г. Фридлендера и др.) не отказывали его теории полифонического романа в принадлежности к литературоведению.

Иногда литератор побеждает в Бонецкой исследователя, а повышенная эмоциональность не сопрягается с реальными фактами. Таково изображение абсолютизированного непонимания масштаба бахтинского гения и сделанных мыслителем открытий на защите диссертации в Институте мировой литературы АН СССР имени А. М. Горького:

В речи перед защитой диссертации 15 ноября 1946 г. на тему «Рабле в истории реализма» <…> Бахтин произнес и обосновал фразу, которая внесла бы умственное смятение в собравшуюся аудиторию, будь она всерьез подготовленной к восприятию предложенного ей сочинения. Бахтин сказал: «Героем моей монографии является не Рабле». Но на ученых мужей, собравшихся в беломраморном зале Института мировой литературы, ни она, ни вся речь Бахтина (надо думать, что и диссертация в целом) никакого особого впечатления не произвели. Были зачитаны заранее написанные отзывы, в которых бахтинская книга трактовалась как привычный для этого сонного собрания академический труд по вполне советской тематике — «история реализма». В результате этого псевдодиспута и после некоторых мытарств диссертанта ему присудили кандидатскую степень. Лишь спустя десятилетия книга была опубликована, вызвала первую волну бахтинского бума на Западе, благодаря чему в постмодернистский культурный обиход вошли словечки «карнавал», «амбивалентность», «материально-телес­ный низ» и так далее [Бонецкая 2022: 29].

Справедливости ради отметим, что отзывы А. Смирнова, А. Дживелегова, И. Нусинова и Е. Тарле не заслуживают данной им характеристики, а вся атмосфера заседания ученого совета ИМЛИ — сравнения с  «сонным собранием». Об этом свидетельствует хотя бы информационная заметка о состоявшейся защите в «Вестнике АН СССР». Несмотря на формульность жанра, ее автор счел необходимым отметить весь драматизм происходившего действа:

Специфика реализма сатиры Рабле выявлена у М. М. Бахтина очень тонко и обстоятельно. Исследователь не ограничивается сухой, внешней, чисто формалистической трактовкой, — он анализирует содержание, подчеркивая революционизирующий смысл того нового, что Рабле внес в литературу XVI века. Однако целый ряд положений диссертанта и особенно его терминология вызвали возражения.

Диспут продолжался более семи часов [Защита… 1947].

Финальным выводом книги становятся размышления о философском завещании Бахтина, в качестве которого представлен его «Ответ на вопрос редакции «Нового мира»». Можно согласиться с исследовательницей, которая усматривает в поздних текстах Бахтина стремление подвести итоги, определяющие в значительной степени смысловые контуры его творчества как единого целого. В этом Бонецкая вольно или невольно оказывается созвучна той части современного бахтиноведения, с которой она подспудно спорит в книге, поскольку мысль о глубинном единстве бахтинских текстов (от «Искусства и ответственности» до «Рабочих записей 1960-х — начала 1970-х гг.») артикулируется многими авторами [Махлин 2021; Николаев 2021; Hirschkop 2021]:

Мы распознали в бахтинском «Ответе…» самые общие проблемы, сквозной нитью проходящие сквозь все творчество мыслителя <…> «Ответ…» Бахтина — фактическое свидетельство того, что литературоведение в глазах мыслителя неотделимо от гуманитарной философии. Литературоведение — дисциплина герменевтическая, требующая методологий, созданных долгой традицией «наук о духе». И в своем «завещании» Бахтин указывает своим младшим современникам на главные черты этих методологий — на учет культурных горизонтов, историзм, диалогизм [Бонецкая 2022: 542–543].

«Бахтин как философ» может рассматриваться как своего рода методологическое основание того подхода, в границах которого Бонецкая представляет читателю два составленных и прокомментированных ею тома сочинений мыслителя. Специалисту-гуманитарию наиболее интересно то, как исследовательница комментирует философские тексты ученого или его книгу о Достоевском, при этом последняя предстает именно Книгой, поскольку под одной обложкой оказываются объединены издания 1963 и 1929 годов. Бонецкая идет своим путем, выбирая для «философского тома» название «Автор и герой в эстетическом событии», а для второй книги — «Поэтика Достоевского». В первом случае ею взят один из черновых вариантов заглавия известного трактата, во втором сделан осознанный акцент именно на поэтике как содержательном стержне, объединяющем обе редакции. К сожалению, составитель и комментатор не стала пояснять, на чем основывались ее «заголовочные решения»: Бонецкая использовала в качестве предисловия свои статьи — «Жизнь и философская идея М. М. Бахтина» [Бахтин 2022], «Тема Достоевского в трудах М. М. Бахтина» [Бахтин 2023].

Тексты Бахтина в интерпретации Бонецкой превращаются в актуальное чтение для сегодняшней аудитории, а попытки комментатора восстановить историко-философский, историко-литературный, историко-культурный контексты трактатов «К философии поступка», «Автор и герой…» представляют собой интересный опыт индивидуальной герменевтики, о которой Бонецкая пишет применительно к позднему Бахтину [Бонецкая 2022: 530].

В том философских сочинений включены как работы конца 1910-х — 1920-х годов, так и поздние тексты. Тем самым представлен весь философский путь Бахтина, а уже звучавшая мысль о его единстве получила «материальное» воплощение. Несколько неожиданной может показаться композиция второго тома с его «перевернутой» хронологией: книга открывается «Проблемами поэтики Достоевского», за которыми следуют «Проблемы творчества» и фрагмент «К переработке книги о Достоевском». Предположим, что именно такое расположение частей тома должно было снизить дискуссионность предложенного названия «Поэтика Достоевского», поскольку в первом издании Бахтин акцентировал свое внимание именно на творчестве писателя: он не ограничился проблемами полифонического романа, но добавил к ним анализ прозаического слова Достоевского.

В своих примечаниях к обоим томам (фактически масштабном комментарии) Бонецкая выстраивает картину интеллектуальной эволюции молодого Бахтина, выявляет точки его диалога с европейской и русской философией, самобытность его интуиции, глубину и оригинальность философско-эстетических построений. Вновь погружаясь в спор с Бахтиным по ряду вопросов, исследовательница тем не менее воздает должное его «первой философии» даже при той степени ее незавершенности, которой отмечены трактаты «К философии поступка» и «Автор и герой…». Убедительно и стремление комментатора соотнести философский язык Бахтина первой половины 1920-х с новым дискурсом книги о Достоевском и обозначить в конкретных точках комментария не всегда видимую невооруженным глазом преемственность.

Нельзя не сказать еще об одной черте рецензируемого трехкнижия. Оно существует в своем особом мире, где нет ни собрания сочинений Бахтина, ни работ отечественного и зарубежного бахтиноведения конца 1990-х — начала 2020-х годов. В результате в этом мире как авторизованный Бахтиным текст по-прежнему «живет» статья «К методологии гуманитарных наук», с точки зрения современного бахтиноведения давно превратившаяся в «текст-фантом» (подробнее см.: [Бахтин 2002: 664]). Да и тексты раннего Бахтина, воспроизведенные по первоизданиям, заметно проигрывают куда более текстологически совершенным версиям собрания сочинений. Нужно сказать честно: рецензенты так и не смогли разгадать эту издательскую загадку.

Исследовательница обходит молчанием весь пласт отечественного бахтиноведения, то ли полагая его несущественным, то ли не соглашаясь с ним настолько, что у нее просто не остается места, чтобы вступать в дискуссию с оппонентами. Не уверены, что подобная позиция оправданна, объективный рецензент вряд ли может с ней согласиться. Тем более что при таком подходе любое научное утверждение может показаться недостаточно обоснованным. Молчание — не лучший аргумент в споре: оно  не способствует рождению «диалогического согласия»,о котором писал Бахтин [Бахтин 1996: 329–378].

Остается добавить, что рецензируемые издания отражают ту ситуацию многоголосия, которая по-прежнему присутствует в отечественном бахтиноведении. В последние годы интерес к Бахтину проявляется в самых разных отраслях гуманитаристики — от привычных литературоведения, лингвистики и философии до педагогики и политологии. Все это требует дальнейшей работы с текстами Бахтина, в том числе дополнения и расширения того комментария, который представлен в собрании его сочинений. Очевидно, что Бонецкая вносит в этот процесс свою лепту, а конструктивный спор и вдумчивое осмысление сделанного ею дадут свои плоды уже в ближайшем будущем.

В заключение подчеркнем, что одной из насущных задач отечественной гуманитаристики сегодня нам видится построение полномасштабной истории рецепции личности и идей Бахтина. В этой истории в равной степени должны быть отражены и тенденции и содержание основных ее этапов, и то, что можно назвать индивидуальными траекториями рецепции, подразумевая под этим долгий и не всегда простой диалог с мыслителем конкретных авторов. Одной из таких траекторий, требующих внимательного прочтения, являются бахтиноведческие работы Бонецкой.