Апокалипсис атеистической религии. (С. Булгаков как критик революционистской религиозности). Статья вторая

«Откол» от российской интеллигенции (а значит, и от самого себя как ее «типичного представителя»), который С. Булгаков все острее ощущал по мере перехода от материализма к идеализму и от марксизма к православию, превращал для него в загадку, столь же неразрешимую, сколь и мучительную, сам «факт» и «способ» её бытия. Но чем дальше он продвигался по пути построения своей собственной версии православной социальной философии, тем яснее виделась ему перспектива решения этой животрепещущей проблемы. Взятые в аспекте этой проблематики, два уже рассмотренных нами цикла статей, собранных в булгаковских «Двух Градах», могут быть различены следующим образом. Первый из них посвящен структурному анализу атеистической интеллигентской религии человекобожия, как она предстала у её создателей Фейербаха и Конта, а также у крупнейшего из фейербахианцев – Маркса/Второй – генетическому анализу этой парадоксальной религии, углубляющемуся в самые отдаленные ее истоки, восходящие к более чем двухтысячелетней хилиастической традиции, вернее, той «линии» в ней, которая была отмечена чертами завороженности «миражем земного града, манящим и дразнящим, но обманывающим,» ¹ .

Теперь же нам предстоит рассмотреть третий цикл булгаковских работ, «в которых обнажается то, что составляло наиболее чувствительный (и больной) «нерв» булгаковских исследований, образовавших два предыдущих цикла. На него указывает в высшей степени злободневная цель, подспудно определяющая общее направление, объясняющее многие «очные ставки», проведенные С. Булгаковым, их общую направленность и совсем не случайную взаимосвязь. А заключается эта цель в том, чтобы осмыслить – во всей его«метафизической» глубине – трагическое событие первой русской революции и ту роковую роль, какую сыграла в ней российская интеллигенция.

1. СОЦИАЛИЗМ КАК АТЕИСТИЧЕСКОЕ ВЕРОУЧЕНИЕ РОССИЙСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Об этой цели впрямую говорится в одной из речей, произнесенных С. Булгаковым в начале 1908 года перед христиански настроенной частью московского студенчества² . Вот как прорисовывается она в одном из наиболее автобиографически и доверительно звучащих мест этой речи: «Много раз задумываясь над двоящимся и доселе не разгаданным и не определившимся обликом русской интеллигенции, я обращался мыслью к …тезису Достоевского о религиозной ее тоске, о жажде крепкого берега, праведной жизни, нового неба и новой земли… И во второй Государственной думе, в раскаленной атмосфере политических страстей, прислушиваясь и присматриваясь вокруг себя и силясь разгадать подлинную природу русской интеллигенции, иногда я ясно видел, как в сущности далеко от политики в собственном смысле, то есть повседневной прозаической работы починки и смазки государственного механизма, отстоят эти люди. Это психология не политиков, не расчетливых реалистов и постепеновцев, нет, это нетерпеливая экзальтированность людей, ждущих осуществления Царствия Божия на земле, Нового Иерусалима, и притом чуть ли не завтра» ³ .

Воплощая в своем безоглядно-революционном устремлении «идеи и настроения века», причем делая это (как, впрочем, и во многих иных случаях) гораздо «решительнее и прямолинейнее, чем даже Запад», Россия, а точнее, российская интеллигенция, играющая, как показала революция, судьбоносную роль в своей стране, «отражает на себе», по словам С. Булгакова, «духовную драму богоборчества и богоотступления». Драму, составляющую нерв всей «новой, истории» и образующую ее «основную тему и основное содержание», начиная с Ренессанса «и особенно явственно с XVIII века». Драму, перед которой «бледнеют и отступают на задний план все великие политические и социальные интересы, вздымающие волны и рябь на груди исторического моря» (215).

Смысл этой драмы автор определяет в тех же словах Достоевского, которые он уже дважды воспроизвел в двухтомнике как в связи с проблематикой первого, так и в связи с проблематикой второго цикла помещенных в нем статей: стремлении «культурного человечества «устроиться без Бога навсегда и окончательно». Или, добавляет теперь С. Булгаков, «умертвить Бога», как еще смелее выразился один из яростнейших богоубийц Ницше» (215). А это есть не что иное, как стремление «свести жизнь исключительно к имманентному без всякой связи с трансцендентным, лишить землю неба, не коперниковского, холодного, астрономического неба, но Моисеева, библейского или хотя бы даже кантовского неба, престола Божия» (215).

Уникальную особенность эпохи, основным содержанием которой стала эта драма, образует не столько даже сам факт богоборчества («ибо всегда встречались отдельные антирелигиозные течения»), сколько его новое качество – тотальность войны, объявленной Богу. В истории атеизма еще «не было такого сознательного и убежденного, такого фанатического и непримиримого стремления свести человека на землю и опустошить небо», когда богоборчество предстает как картина («или мистерия») «похорон Бога», равнозначных «самоубийству человечества» (215). Но еще более парадоксальной и трагической особенностью эпохи явилось то, что в кульминационный момент тотальной войны с Богом эстафету атеистического богоборчества у Запада перехватила Россия – ее интеллигенция , усмотревшая свою всемирно-историческую миссию именно в том, чтобы довести эту тотальную войну с Богом «до победного конца», подключив к ней «трудящиеся массы». А это была ведь та самая – в высшей степени религиозная по своему психологическому складу – российская интеллигенция, которая привыкла принимать за аксиому (и соответственно «руководство к действию») то, что на Западе считалось еще Гипотезой, и воспринимать вопросительный знак, под которым живёт любая гипотеза, как восклицательный знак фанатического утверждения веры.

«Нет никакого сомнения, – акцентирует здесь С. Булгаков свою мысль, которую разовьет затем в статье «Героизм и подвижничество», – что политическое и общественное движение последних лет было всецело интеллигентским – не по своим участникам, которыми сделались и массы народные с их многоразличными социальными интересами, но по своим идеям, идеалам, вообще по всей своей идеологии. Сила идей и идейных настроений в истории обнаружилась здесь с стихийной мощью. Выяснилось с полной очевидностью, что интеллигенция в России теперь уже есть историческая сила, значение которой в дальнейшем историческом развитии может только увеличиваться, и несомненно, что это растущая сила будущего. И такая оценка исторической роли интеллигенции, как и вообще значения идей в истории, заставляет считать идеи и настроения интеллигенции имеющими особенную историческую важность, а положение ее сугубо ответственным» (224 – 225).

Так что же это за идеи? И каково состояние души российской интеллигенции, буквально живущей этими идеями и нетерпеливо стремящейся «воплотить их в жизнь»? «…Все ли благополучно в душе интеллигенции, не сдвинута ли интеллигентская душа с своих устоев и не больна ли она?» (225). Вот вопросы, которыми автор «Двух Градов» задается «с тем большей тревогой», что как раз на фоне растущей «исторической силы» российской интеллигенции – и в резком диссонансе с нею – обнаруживается слабость ее «задушевных идей», их болезненная спутанность и непродуманность. Что и свидетельствовало, наряду с ее лихорадочным нетерпением и маниакальным стремлением тут же и «во что бы то ни стало»»воплотить в жизнь» полюбившуюся идею, о явном неблагополучии состояния «интеллигентской души». Но больше всего тревожила С. Булгакова общая направленность «излюбленных идей», с которыми самоотождествилась российская интеллигенция, подпавшая под их гипнотическую власть. Направленность, отчетливо проявившаяся уже в том, что доминирующей среди этих идей, вобравшей все остальные и по-гегелевски «снявшей» их в себе, оказалась, в конце концов, идея «научного социализма», воспринятая интеллигенцией со всем свойственным ей религиозным энтузиазмом .

В этой идее получило концентрированное выражение «философско-религиозное credo» российской интеллигенции – ее «атеистический нигилизм», который, по убеждению С. Булгакова, стал «одним из важнейших факторов русской истории» и был «одной из основных причин, определивших течение событий последних лет России» (225). Относясь достаточно терпимо к тому, что (хотя, как оказалось, не без больших натяжек) можно было считать научной стороной социал-демократической версии социализма, коль скоро она (как тогда представлялось не одному С. Булгакову) опиралась на выкладки экономической науки, автор «Двух Градов» был тем более нетерпим ко всему тому, что относилось к «религиозно-философским» предпосылкам социалистической теории, но упорно расценивалось российскими марксистами как образец «до конца последовательной» научности.

«Научность» же эта проистекала из тех самых источников, которые, как уже целый ряд лет аргументированно доказывал С. Булгаков, быличисто религиозными и по своим истокам, и по своему содержанию и к науке в точном смысле отношения не имели. При этом главное и решающее, что сбивало с толку защитников подобной «научности» (позволяя им обманывать как самих себя, так и других), заключалось в «антирелигиозности» марксистских постулатов, положенных в основание «научного социализма». Между тем это была все та же религиозность, но только взятая со знаком «минус»: богоборчество, выданное за «строгую науку»; нигилистически-атеистическое ерничество, выданное за «научную объективность». А ведь, строго говоря, безбожие той или иной социальной или экономической теории, взятое само по себе, еще никак не может рассматриваться как доказательство ее научности ⁴ . И все-таки именно эта – атеистически-религиозная , или религиозно -атеистическая, – сторона социалистической идеологии, к которой российская интеллигенция, в общем-то, достаточно равнодушная к «академической» стороне «научного социализма», была наиболее восприимчива, оказалась наиболее доступной для «массового» интеллигентского восприятия и пропаганды в «народных массах». А это делало социализм; утверждавший «свою «бескомпромиссную научность» с воистину профетическим пафосом, крайне опасным орудием в руках российской интеллигенции, и без того поражавшей Запад своей революционностью – столь же беззаветной, сколь и безоглядной.

«Последнее десятилетие, – констатирует С. Булгаков, – в частности же последнее трехлетие (то есть 1905 – 1907 годы. – Ю. Д.) показало… что народ, особенно молодое поколение деревни и городские рабочие оказываются восприимчивыми к интеллигентскому воздействию и постепенно обынтеллигенчиваются, или, как это называется, становятся «сознательными»… Всякое такое приобщение народа к «сознательности», или его обынтеллигенчивание, начинается безразлично во всех интеллигентских партиях и по всем их программам разрушением религиозной веры и прививкой догматов материализма и философского нигилизма. Конечно, необразованный простолюдин совершенно бессилен отнестись критически и безоружен, как ребенок, перед наплывом новых учений. И с той же легкостью, с какой уверовали в неверие некогда его просветители, принимает и юн безрадостную, мертвящую веру в неверие» (226).

«Такой силы, столь исключительной важности прививки, которую теперь делает народу наша интеллигенция, не делала и не могла сделать ему ни Москва, ни татарщина, ни Петербург; только Владимир Святой совершил равного значения дело, крестив Русь, которую интеллигенция теперь постепенно раскрещивает».

1. Сергей Булгаков , Два Града. Исследования о природе общественных идеалов, т. I – II, М., 1911; т. I, с. XIV. В дальнейшем в тексте будет в скобках указываться только том и страница этого издания.[↩]
2. Под названием «Религия человекобожия в русской революции» она была перепечатана в «Двух Градах», где и вошла (вместе со статьями «Героизм и подвижничество» и «Воскресение Христа и современный социализм») в третий из рассматриваемых Нами проблемно-тематических циклов двухтомника.[↩]
3. С. Н. Булгаков , Религия человекобожия в русской революции. – «Новый мир», 1989, N 10, с. 215. В дальнейшем при ссылках на данную работу в тексте в скобках указываются страницы этого номера «Нового мира». «[↩]
4. Надо сказать, что сознательное или бессознательное отождествление атеизма и научности вообще лежало в основе российских (впрочем, как мы убедились и все еще убеждаемся, не только российских) интеллигентских представлений о научности социально-гуманитарного знания, «научной честности» и т. д. – предрассудок, возникший под влиянием французского просветительства, догматизированный в марксизме и ницшеанстве.[↩]