Английский роман эпохи Просвещения

А. А. Елистратова, Английский роман эпохи Просвещения, «Наука», М. 1966, 472 стр.
Новая книга А. Елистратовой – первая в советском литературоведении монография, охватывающая вое стадии английского просветительского романа, его предпосылки и результаты. Не было еще такого исследования, несмотря на особый, я бы сказал любовный, наш интерес к просветительству -великому умственному движению, проникнутому вольнодумством, гуманностью, демократизмом. То, что А. Елистратова подняла сегодня эту тему, хорошо, думаю, не только с научно-академической точки зрения. Речь идет в этой книге об эпохе Просвещения – об одной из тех эпох, когда в борьбе идей утверждалось величайшее доверие к способности разума верно познать окружающий мир и дать понять, как изменить, улучшить общественную действительность. Между прочим, те, кто сегодня разум человеческий приносит в жертву слепоте неразумия, тупику бессмыслицы, культу абсурда, особенно нелестно отзываются об оптимизме литературы XVIII века. Исследование А. Елистратовой высоко поднимает идейный престиж просветительской литературы, усиливает наше уважение к ней, потому что какие бы трагедии ни испытывал разум, как бы его порой ни искажали, решение «проклятых вопросов» истории человечества – лишь в нем и с его помощью. При этом автор книги не забывает о специфически буржуазной ограниченности просветительского романа (ибо та или иная степень исторической ограниченности не может не быть присуща всякому, даже наиотважнейшему полету мысли).
А. Елистратова решает одновременно две задачи. Освещая художественные завоевания просветительского романа, она напоминает, что прозаики XIX века не только скучал» от назойливой дидактики просветительского романа. Стендаль и Бальзак, Вальтер Скотт и Диккенс, Гоголь и Толстой немалым ему обязаны, осваивали его методику. В частности, интересу Гоголя к Фильдингу автор обещает посвятить специальную работу (стр. 236). И уже сама увлекательность сюжетов романов XVIII века (особенно в передаче А. Елистратовой) доказывает: сколько бы ни твердили о «примитивности» способов изображения у писателей-просветителей, их шедевры доставляют огромное эстетическое наслаждение и нам, людям 1967 года. Вторая задача, стоявшая перед А. Елистратовой, – показать антиисторизм некоторых буржуазных литературоведов, которые так осовременивают романистов XVIII века, что они становятся подчас неузнаваемыми. Ричардсон, оказывается, чуть ли не «первый модернист, появившийся лет за двести до срока и заблудившийся среди просветителей»; от него ведет дорога к Лоренсу, Джойсу, к фрейдистскому и экзистенциалистскому роману. Или Стерн, – его совсем легко отнести к предтечам модернизма, объявить основоположником «потока сознания» – прямехонько дорожка к Прусту, к импрессионизму, «шозизму», «абсурдизму» и т. п.
Помнится, в 30-х годах советское литературоведение, избавившись от вульгарного социологизма, сделало важное для себя открытие: между художественной практикой писателя и системой логически осознанных им.
принципов часто бывает несогласие, вплоть до внутреннего конфликта. Объясняется это тем, что общественная действительность в ее целостности, сложности мощью своего воздействия на писателя далеко не всегда укладывается в клетку привитого ему конкретной средой кругозора и, если писатель талантлив, уровень его искусства поднимается выше уровня его моральных понятий и эстетических вкусов. В те годы мы пользовались формулой: «противоречие мировоззрения и метода». Правильнее выражается А. Елистратова, когда говорит, о «противоречиях… мировоззрения», иначе говоря: внутри мировоззрения. Любопытно, что обнаружили мы такого рода противоречия у литераторов преимущественно начиная с XIX века, просветителей же считали как бы «вылитыми из одного куска», рационалистами, чьи образы и философские идеи абсолютно адекватны друг другу. Теперь мы оцениваем иначе даже французов XVIII столетия, тем более англичан, о которых в книге А. Елистратовой сказано, что «их художественное образное исследование действительной жизни далеко опережало по смелости, яркости и новизне наблюдений и выводов их собственные, умозрительные, отвлеченные выкладки».
К примеру, политико-экономические трактаты Дефо полны «безоблачных прогнозов торгового и промышленного процветания Англии», а в романах его – «зловещие картины нищеты, преступности, социальной и нравственной деградации людей». У Ричардсона, с одной стороны, упование на благость провидения и на плоское «буржуазно-житейское благоразумие», а с другой – борьба глубоко нравственных натур против тиранических обстоятельств и развращенных, аристократических сластолюбцев.
Рассматривая литературу как зеркало всего общества, А. Елистратова отказывается от ходячих дефиниций английского просветительского романа: «авантюрно-бытовой» или «семейный», предлагая определить его как «философский», так как этическая проблематика в ней – ведущая. Я не совсем уверен, что последняя дефиниция точнее общепринятых, но А. Елистратова права в своем подчеркивании идеологической целеустремленности просветительского романа, стремления его всесторонне осмыслить общественные процессы. Как не видеть, что споры вокруг «частного интереса» захватили всю художественную литературу в Англии, при этом одни, идущие от Шафтсбери, считали его ничуть не мешающим гуманизации личности, другие – в духе Мандевиля – содействующим жизненной активности, но далеким от идеальности источником своекорыстия, третьи – Фильдинг и Смоллет – «сталкивали обе концепции», кое-как примиряя их.
Мы привыкли разделять литературный реализм на рубрики: «возрожденческий», «просветительский», «критический», имея в виду тот неоспоримый факт, что критический реализм впервые трезво обнаружил изнанку буржуазных отношений, распрощался с иллюзиями их гуманности и разумности. Автор рецензируемой книги если не совсем разрушает эту схему, то существенно устраняет ее жесткость. Исследование А. Елистратовой свидетельствует: в Англии времен просветителей буржуазная революция уже позади, плод ее – компромисс двух имущих классов за счет неимущих, и это одна из главных причин того, почему контуры капиталистического порядка вещей вырисовываются здесь более отчетливо, чем в других странах; объединяющие все третье сословие лозунги реже пускаются в ход, и легче увидеть, что брак между «частным интересом» и «разумом» весьма непрочен. Английский роман века Просвещения наглядно демонстрирует что «соотношение между скрытыми мотивами поведения людей, их поступками и результатами этих поступков гораздо сложнее, противоречивее, богаче неожиданностями, чем можно было бы предположить, исходя из рационалистических априорных абстракций. На этой же странице вы находите интереснейшее замечание о том, что английский просветительский роман осуществил своеобразную «самокритику». Стало быть, критический реализм, хотя бы в эмбрионах своих, имеется уже в литературе XVIII века.
Не только образом предприимчивого купца, на необитаемом острове показавшего, на что способен человек, прославился Дефо, но и картинами «мира нищеты, рабского труда, одичания и преступности» – мира, откуда вышли Молль Флендерс и оборвыш Джек, мира, доказывающего лицемерие буржуазной моралистики с ее (почтением к богатству и семейному благополучию. Еще острее критическое отношение к буржуазной Англии у Фильдинга. Пусть Фильдинг не вполне свободен от просветительских иллюзий, и потому он так легко, «распутывает сюжетные узлы», выручает из беды своих героев, воздавая добром за добро, но есть у него и удивляющая нас при чтении его романов социальная проницательность, переоценка многих ценностей, буржуазной, да и просветительской, морали; юморист par excellence, он является везде и беспощадным сатириком. А Смоллет!
Он еще просветитель, но сколько язвительности и горечи в его произведениях. Жизнь, как он ее видит, уже не для «комических эпопей», она страшна и уродлива. Отдавая полностью писателю Маккензи «кисло-сладкую «чувствительность», А. Елистратова считает для Стерна более существенной, чем сентиментализм, сатиру на просветительство, хотя и просветительскую еще по тону. Вот почему от Гольдсмита с его демократичностью, с его грустным восприятием нависших над маленьким человеком жестоких сил и робкой надеждой тянется нить к Диккенсу, а от юмора со злинкой Стерна – к Шоу. Наконец, трагический Годвин, в котором нет уже никакого чувства юмора, создатель первого социального романа – «Калеб Вильямс». Этот писатель не обладал еще художественным опытом для изображения действительности в духе критического реализма, он сделал шаг к романтическому направлению, предвосхитив Байрона. И все же его роман «Сент-Леон» – «своеобразный памятник идейной самокритики просветительского гуманизма», самокритики, уже знаменующей «кризис европейского Просвещения». А ведь кризисы бывают иногда весьма плодотворны: Годвин-провозвестник еще сегодня не решенных проблем.
До сих пор речь шла о теоретических достоинствах книги, далеко не исчерпанных здесь: о каждом английском романисте, занимающем в книге главу, а то и две, можно было бы легко написать по рецензии. Следует подчеркнуть богатства привлекаемого автором материала, имея в виду прежде всего главу о литературных истоках английской художественной прозы. Наследие античности и Возрождения, шутовской жанр и комедия Реставрации, английская журнальная пресса, – у А. Елистратовой дело не сводится к декларациям о «связях» и «влияниях»; в ходе литературоведческого анализа живые образы теряют одни черты и приобретают другие, существенно изменяя свое идейно-художественное качество. Корни английского романа исследованы А. Елистратовой с исключительной эрудицией.
Научные сочинения тоже имеют свой стиль. В данном случае любое понятие, любой эпитет преследует одну цель: раскрыть идейный и эмоциональный строй как отдельного романа, так и творчества писателя в целом, отдельных звеньев литературного процесса и всего процесса. Книга об английском романе, подчас громоздком, неуклюжем, прихотливо бесформенном, написана, сказал бы я, с ясностью и логикой «французской» – в старинно-классическом смысле этого слова, – языком прозрачным, изящным и вместе с тем строгим.
Пожалуй, одно только место вызывает сомнение. Еще до главки о «Дон Кихоте» – в рамках той же главы об истоках – параграф пятый отдан Свифту. Очень содержательно и с глубокой симпатией пишет А. Елистратова о причинах его «гневной, трагической, разъедающей душу иронии», о его подлинно республиканском, демократическом, а не «парламентском» восприятии положения народа, наконец, об огромном влиянии, которое он оказал на английский роман. В рецензируемой книге перечислены, наряду с противниками Свифта, представители «свифтианской традиции». Среди них – Гэй, Фильдинг, Смоллет, хотя никто из них не заходил так далеко в сатирическом обличении буржуазной Англии. Но несколько смущает: глава о Свифте в книге не предусмотрена. Не говоря уже о «Сказке о бочке», «Наставлениях слугам», «Светских разговорах», «Путешествия Гулливера» также не могут быть отнесены к жанру романа, это, не больше чем «сатирический памфлет» (стр. 62), если хотите – политическая сатира (стр. 72). Сатира же Свифта, говорится на стр. 62, «властно и безусловно подчиняла себе повествовательную форму». А. Елистратова уподобляет «Путешествия Гулливера» – «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина. Я бы предпочел другую параллель – хотя бы «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле или еще лучше – вольтеровского «Кандида», определяемого чаще всего как «философский роман» (иногда «философская повесть»). Ведь памфлетность присуща и «Кандиду», и это вовсе не отрицает наличия в нем «повествовательной формы». Сатира же встречается в ткани разных жанров – поэзии, драме, в художественной прозе эпического рода. Кстати, Свифт в «Путешествиях Гулливера», вероятно, пародировал «Робинзона Крузо», как Фильдинг в «Джозефе Эндрусе» – ричардсоновскую «Памелу»; дает ли это основание лишить их права стоять в ряду романов мировой литературы?
Однако я не настаиваю на этом, выражаю только сомнение. В заключение хотел бы обратить внимание на то, что А. Елистратова признает великую роль художественного слова как формы познания действительности, формы, часто превосходящей по широте и глубине социологические трактаты. Вспомним, что Маркс и Энгельс находили куда больше истин о капиталистическом обществе не в сочинениях буржуазных экономистов, а в «Человеческой комедии» и в романах «английской школы» прозаиков. В самом начале своей книги А. Елистратова пишет: «Не будет преувеличением, если мы скажем, что при всей значительности того вклада, какой внесли в мировую культуру философы, экономисты, историки английского Просвещения, английский просветительский роман в области человековедения и обществоведения совершил переворот, еще более значительный». Цитируемые мною слова применимы и к исследованию А. Елистратовой, – его полезно прочитать не только любителям литературы, но и философам, экономистам, историкам, изучающим Англию XVIII века» И еще несколько слов о критерии, положенном в основу книги: никакого субъективизма и – в равной мере – догматизма. А. Елистратова терпима к любому, даже мало импонирующему ей литературному феномену. На стр.1 82 сказано: «…Не совсем справедливо, как все негативные определения». Вот девиз для полноценной художественной критики, полноценной, ибо легче орудовать дубиной, чем извлекать «рациональные зерна» из грубой, а то и неприглядной подчас шелухи.