№12, 1965/На темы современности

Дом, в котором мы живем

Война. Еще несколько лет назад можно было подумать, что мы о ней уже забыли, что она стала достоянием давно ушедшего прошлого. Залечены раны, цветы украшают могилы погибших. Выросло новое поколение, которому гул выстрелов знаком только по кинофильмам или артиллерийским салютам в дни больших праздников. Романы, рассказы, стихи, которые были написаны по еще горячим следам, книги, которые дышали жаром недавних боев и полны были жутких свидетельств гитлеровских преступлений, теперь преспокойно стоят на дальних полках наших библиотек. К. Брандыс – тот, ранний, автор «Непокоренного города», – стоит там рядом с С. Отвиновским, М. Домбровская – возле З. Налковской и С. Шмаглевской, а незабываемый Т. Боровский – рядом с томиками Т. Ружевича и Ю. Пшибося. Опыт народа – горький, невероятно тяжелый – с огромной силой раскрылся в этих книжках, вышедших сразу после освобождения, в первые годы существования свободной Польши.

А потом – сегодня не хочется этому верить, но именно так оно и было – кто-то решил, что тема исчерпана, что раздел литературы, озаглавленный «Война», завершен, что все события тех лет уже запечатлены. И пусть писатели поставят точку и четко, большими буквами, напишут «КОНЕЦ». Конец воспоминаниям, конец дурным снам, конец призракам прошлого. Пишите только о сегодняшнем дне и о завтрашнем, никаких обращений ко вчерашнему. Так говорили писателям, так говорили писатели, так говорили читатели, и, наверное, все были убеждены, что говорят правильно. И убеждение это было порождено заботой о том, чтобы вернуть народу внутреннее равновесие, избавить от преследующих его кошмаров, поскорее освободить от «тлетворного дыхания смерти», как тогда говорили. Впрочем, для такой заботы существовали разные причины – и очень благородные, и не очень; но сейчас речь не об этом. Так или иначе спустя некоторое время обнаружилось, что память о войне по-прежнему жива, – она зарылась в подпочве национального сознания и время от времени дает о себе знать, как рана при дурной погоде, по меткой метафоре А. Твардовского; что уходящее время ничего не стирает и не устраняет, а скорее громоздит и накапливает; что мы хоть и душевно здоровы, хоть и живем в нормальных условиях, хоть и работаем для мирных целей, но психика нашего поколения связана с войной, и ничего мы с этим поделать не можем. И нет тут места ни для каких искусственных конфликтов между литературой «современной», говорящей о сегодняшнем дне, и литературой «военной», посвященной минувшим дням и поэтому якобы стоящей не в первой шеренге, вызывающей легкую гримасу раздражения: «Что, опять о войне?..» Нет конфликта, если понятие современности толковать гибко и широко. Ибо зависимость здесь двухсторонняя. Настоящее время помогает нам лучше и полнее понять войну; дистанция во времени создает перспективу; картина войны, рассматриваемая со слишком близкого расстояния, – плоская и плакатная, – теперь приобретает несколько измерений, как на стереоэкране. И одновременно мы обнаруживаем, что от войны к современности перекинуты новые мостки. Этот второй фактор особенно важен, и ему стоило бы уделить больше внимания.

Если бы человек, неосведомленный или незнакомый с тогдашней нашей обстановкой, спросил, почему в нынешней польской литературе так много места уделяется воспоминаниям и отголоскам войны и переходного периода между войной и миром, я ответил бы: потому что, вступая во второе двадцатилетие своего послевоенного существования, мы очень четко осознали, что ведем родословную именно оттуда, что события тех лет решающим образом определили внутренний и внешний облик нашей страны, определили явственно, наглядно, ощутимо.

В статистическом отношении мы представляем собой очень молодое общество; все меньше поляков помнит по собственному опыту Польшу до 1939 года. Страна эта, отделенная от нас всего четвертью века, теперь словно лежит где-то далеко за громадами времени; на предвоенные снимки мы сегодня смотрим с тем же ощущением исторической дистанции, как и на портреты прадедов в сюртуках и прабабок в турнюрах. Даже диву даешься: неужели это Варшава? Неужели люди так одевались? Так выглядели? Страна детских лет моего – среднего – поколения уже почти полностью потеряла свои реальные очертания. Большинству из нас только действительность Народной Польши, страны нового общественного порядка, представляется достоверной и подлинно нашей. Действительность, которая уже успела сложиться, создав собственный быт, стиль, характер и одновременно формируя нас по своему подобию. Происходит это изо дня в день, постоянно, постепенно, капля за каплей, зернышко за зернышком, – вот почему это трудно сразу заметить. Для этого требуется подходящий случай: юбилейная дата, старый альбом с фотографиями, статья, содержащая результаты социологических исследований, репортерская заметка, разговор с ребенком, которому кажется, будто телевизоры и спутники существовали «всегда», – чтобы в ходе размышления нас внезапно озарило сознание: так вот как? Значит, мы стали такими? Значит, говоря словами Словацкого, «бог времени снова шагнул вперед»?.. И тогда мы начинаем внимательней приглядываться к себе и к окружающим; отмечаем уже задним числом наше качественное отличие; пытаемся проанализировать, как это получилось. (Именно здесь нужна литература как фактор, организующий общественное сознание; без нее мы не обойдемся.) И мы сразу ищем исходную точку, точку, разумеется, условную, поскольку на характер общества воздействуют процессы, длящиеся столетия. Уговоримся, однако, в рабочем порядке, что именно с такого-то места мы взяли начало.

Такой точкой, или скорее целым рядом точек, для нас, поляков, является война. И литература это подтверждает.

Тадеуш Конвицкий, или лечение сном. «Современный сонник»». Так называется книжка, которая мне представляется особенно важной. В ее заголовке сквозит легонькая насмешка. Много лет назад, еще до войны, у нас продавали так называемые египетские сонники; еще и сегодня можно где-нибудь наткнуться на зачитанный до дыр экземпляр. Сонники эти «научно» объясняли, независимо от Фрейда и психоанализа, что нам на самом деле снится» когда мы видим сны. «Причесывать на лестнице леопарда – недоразумение в прачечной. Делать татуировку Дионису – сдохнет твоя любимая собачка», – пародировал толкования снов К. И. Галчинский. Но у Конвицкого слой насмешки тонкий. Все, что под ним, – уже всерьез. Сонник? Да, сонник. Попытка проникнуть в сознание среднего поляка. По способу, уже известному польской литературе. «Что у кого в душе играет, что в своих кто видит снах…» – старался раскрыть в «Свадьбе» наш замечательный драматург С. Высьпянский. Автор «Сонника», Т. Конвицкий, конструирует для своих целей некую синтетическую польскую действительность – уголок: нашей провинции, где наслаивается, оставляя зримые слезы, горький опыт нескольких поколений, где живут очень обыкновенные люди с очень сложными биографиями; люди, запутавшиеся в прошлом, которое возвращается к ним в снах и в мыслях. Т. Конвицкий создает галерею типов и одновременно свод характерных общественных позиций и жизненных итогов. Все люди в его книге конкретны и вместе с тем символичны. (Последовательное осуществление этой двупланности во всех эпизодах «Сонника» кажется мне решающим для определения высокого художественного уровня романа.) Именно сюда приезжает герой, похожий на других обитателей городка, как и они, обремененный воспоминаниями прошлого, от призраков которого он жаждет избавиться. Герой боролся в партизанском подполье, прошел политическую школу, приведшую его по левую сторону баррикады. Прошлое ставило его, как и многих поляков, перед необходимостью принять принципиальные решения и сделать выбор в очень напряженной политической атмосфере. Теперь, будучи зрелым человеком, он мысленно, в воспоминаниях, снах, восстанавливает «себя тогдашнего», безусого юнца. Ему нужно рассчитаться со своим прошлым. Он проверяет значение своих поступков, выискивает их следы спустя годы. Автор скромно и тактично сопутствует герою. Не навязывается со схемами готовых решений. Знает, что порой лучше недосказать, чем сказать слишком много и тем самым лишить проблему ее достоверности и глубины. Ибо у Т. Конвицкого это «хождение по мукам», это внутреннее метание героя вовсе не равнозначно пустой рефлексии, копанию в своей психологии. Его возвращение к прошлому имеет прямое отношение к сегодняшней судьбе многих поляков. И, перевернув последнюю страницу этой книжки, иностранный читатель, наверное, лучше поймет то в жизни Польши, что могло бы ему показаться блажью, капризом или вообще странностями нашего национального характера.

В этой книге конкретные очертания событий становятся туманными и нереальными, как во сне, изменяются тексты и подтексты, значения явные и значения скрытые. При всем этом, однако, вся книга удивительно конкретная, земная, социально насыщенная. И при своем специфическом польском характере отнюдь не захолустная. Широкая.

И еще: несмотря на свою погруженность в прошлое, книга устремлена к будущему. Решения тяжело давались людям, испытания были трудные, шрамы былых душевных ран все еще горят и мешают спать. Но смысл исторических перемен не вызывает сомнений, их баланс – оптимистичен. «…Мы разбудили людей, внушили им чувство собственного достоинства, и этого уже никто никогда у них не отнимет», – говорит герою умный, трезвомыслящий секретарь городского комитета партии Шафир. А сам герой в конце романа уезжает из долины своих снов и воспоминаний в нормальный мир, и опять-таки это пробуждение, этот отъезд имеет смысл и конкретный и символический: «Уже я чувствовал под собою упругую гибкость непокорных стеблей, уже меня охватывал здоровый холод торфяной сырости, уже я слышал гомон птиц, приветствующих набрякший жизнью новый день.

И тогда я вдруг подумал, что вот через мгновение я проснусь, стряхну с себя душный сон, который в какую-то из ночей может прийти к каждому, сон, полный бредовых видений и призраков, обрывков событий, глубоко пережитых и не оставивших следа, придуманных и несвершившихся, сон, залитый кровью памяти, разгоряченный лихорадкой предчувствия, и из этой бурлящей глубины ночи, собрав последние силы, я выползу на берег яви и встану для рядового будничного дня с его обычными заботами, с его обыкновенным трудом, с его так хорошо знакомой, близкой страдой».

Еще о Конвицком. Стойкость. Стойкость писателя, преследующего свою тему. Она равна стойкости героя, который преследует в «Соннике» свое прошлое. Качество очень ценное: оно приносит плоды, разные по своему значению, но зато приносит систематически. С того момента, когда сформировалась творческая индивидуальность Т. Конвицкого, он стал писателем – в широком смысле – одной темы. Тему эту определяет опыт его поколения, в наши дни – среднего, а к началу войны – едва созревшего для ношения оружия, взявшегося за оружие и понесшего большие потери. Поколения борцов. При всех различиях у него есть довольно отчетливо выраженные характерные черты, сближающие представителей разных литератур «через границы».

Цитировать

Дравич, А. Дом, в котором мы живем / А. Дравич // Вопросы литературы. - 1965 - №12. - C. 51-63
Копировать