Анатолий Гелескул. Стихи зарубежных поэтов. Поэзия испанской песни. Поэмы

Анатолий Гелескул. Стихи зарубежных поэтов. Поэзия испанской песни. Поэмы / Вступ. статья автора; сост. и коммент. Н. Малиновской. М.: Терра – Книжный клуб, 2006. 448 с.

Переводчики иностранной литературы раньше всех столкнулись с проблемой отсутствия компетентного критического отклика, проблемой, в целом характерной для всей современной литературы. Даже если критик и удосуживается прочесть пометку «перевод такого-то», в его вердикте, как правило, нет разбора самого текста. Есть собственные размышления «по поводу», есть биография иностранного автора, а работа «почтовой лошади просвещения» оценивается на потребительском уровне: читается – не читается. И вправду, как с лошадью: довезла – не довезла. В итоге, даже в тех случаях, когда переводчик обретает заслуженную славу – «классик перевода», – эти похвалы звучат как-то пустовато. Уж лучше бы ругали, но читали, чем хвалили, не разбирая.

Вот и в найденных мною в Интернете многочисленных ссылках на книгу Анатолия Гелескула (год рождения – 1934) непременно указывается, что автор давно и заслуженно относится к классикам российского стихотворного перевода, что он лауреат премий «Иллюминатор» и «Инолит», а вот анализа самих переводов что-то не видно. Между тем нынешняя книга, составленная другим замечательным переводчиком и поэтом, Н. Малиновской, была, с моей точки зрения, справедливо названа Андреем Немзером «самым большим поэтическим событием минувшего года».

«Избранные переводы» – это итог пятидесяти лет работы, столь плодотворной благодаря бесспорному поэтическому и лингвистическому таланту автора, а также режиму наибольшего благоприятствования, созданного Гелескулу его литературным ментором – заместителем главного редактора издательства «Художественная литература» Валерием Столбовым.

Бóльшая часть переводов – с испанского и польского языков. Многих из переводимых Гелескулом поэтов отличает страстная католическая религиозность (один из них – Сан Хуан де ла Крус – был даже канонизирован). Но Гелескул, кажется, умышленно не педалирует эту тему в своих переводах, и здесь чувствуются не только ограничения, налагавшиеся атеистической советской эпохой (не приветствуя веру у собственных граждан, советская власть все же не пыталась запретить ее де ла Крусу или Мицкевичу). Если попытаться проследить принцип, по которому Гелескул подбирает для своих переводов иноязычный поэтический материал, то приходится использовать немного устаревшее, но такое важное и необходимое слово – человечность. Вот, например, монолог куклы из одноименного стихотворения Болеслава Лесьмяна:

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,

И сказка уже не в моде – смешней париков и мушек…

Цветного стиха не стало. Сереют сады и души.

А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек…

Цена моя будет падать, а я – все стоять в окошке,

Пока не воздену горько, налитая мглой до края,

Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –

К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

При подборе и исполнении переводов Гелескул избегает открытой, навязчивой, канонической религиозности. В этом отрывке к Богу обращается кукла – лицо, к такому обращению совершенно не уполномоченное. Но именно потому, что обращение идет «к тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая» достигается максимальный эмоциональный эффект. Именно из-за невозможности быть человеком кукла становится еще более живой, чем самый совершенный homo sapiens. Такой призыв может проигнорировать только самый жестокий Бог. И отклик не заставляет себя ждать:

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом,

И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,

Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам –

Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!

Религиозность в переводах Гелескула – не показательное упражнение, а спонтанное движение души, неожиданно и органично вплетающееся в ткань стихотворения, которое вроде бы совсем не о том. Это один из голосов в бесконечном диалоге человека с самим собой. «Люди общаются словами, но разговор с самим собой бессловесен – это миллионы, миллиарды немых наречий, скрытных, смутных и мучительных своей непонятностью», – пишет Гелескул. И вот здесь нужен поэт – «переводчик человека в его диалоге с самим собой», по определению Ортеги-и-Гассета.

В толковании «немых наречий» Гелескул позволяет себе порой и отход от точного следования переводимому тексту, но это всегда художественно оправданная мера. Так, например, последнюю строфу перевода знаменитого стихотворения Шарля Бодлера «Маяки» Гелескул буквально «начинил» христианскими символами, предложив свою оригинальную разгадку бодлеровского замысла. Как известно, у Бодлера речь идет о великих художниках, от Леонардо до Делакруа, которые сквозь столетия как будто ведут сигнальную перекличку друг с другом, а также с нами, зрителями, выступая в роли своеобразных маяков искусства – одновременно великого и жестокого. Вот как заканчивается это стихотворение в бодлеровском подстрочнике:

Ибо воистину, Господь наш, это лучшее свидетельство,

Которое мы можем дать о собственном достоинстве, –

Вот это страстное рыдание, которое перекатывается из века в век

И приходит умереть на краю Вашей бесконечности.

 

У Гелескула:

…вы спасительный знак,

Что не созданы мы из одной только глины,

И не зря рождены, но для жизни иной,

И быть может, Господь искупит наши вины,

Этот огненный плач перед вечной стеной.

У Бодлера нет ни глины, ни «жизни иной», но Гелескул очень точно вводит эти библейско-христианские элементы в ткань «декадентского» стихотворения, вольно или невольно иллюстрируя мысль Альфреда де Виньи о том, что бодлеровские «Цветы зла» на самом деле – слегка закамуфлированные «Цветы добра».

У другого великого «маяка» русского перевода – Вильгельма Левика – эта же строфа подкрашена другим, романтическим символом – прибоем:

И свидетельства, Боже, нет высшего в мире,

Что достоинство смертного мы отстоим,

Чем прибой, что в веках нарастает все шире,

Разбиваясь об вечность пред ликом Твоим.

Вспоминая эпоху, в которую пришлось творить автору, нельзя не удивиться и не порадоваться неконъюнктурности переводов Гелескула. В них почти невозможно найти обязательных в ту пору патриотических и революционных мотивов. Очевидно, не потому, что Лорке или Мицкевичу чужды эти мотивы. Просто Гелескула интересует прежде всего диалог человека с самим собой, а не монолог вовне. Предмет его исследования – та лексика души, которая может послужить строительным материалом и для патриотизма, и для революции. На этом «лексическом» уровне человек всегда одинок, как был одинок тот наш предок, что придумывал слова для обозначения понятий – «грусть», «душа», «любовь». Этот творец не оставил после себя длинных произведений, он – истинный лирик, а его душа, говоря словами Лорки из переведенного Гелескулом стихотворения «Дерево песен»,

… стала,

как певучая ветка,

дрожью давнего горя

и весеннего ветра.

Когда читаешь такие строки, становится понятно, почему Гелескул выбирал для своих переводов поэзию Иберийского полуострова, о которой он сам написал замечательные слова: «Испанская поэзия дарила дряхлеющей арабской поэзии свежесть и непритворность переживания. Зато восточная традиция научила испанцев беспримерному в Европе лаконизму, умению спрессовать переживание в трех-четырех, даже в двух строчках».

Жаль, что в этот сборник не попали многие удачные переводы Гелескула из испанской поэзии, включая несколько стихотворений Мигеля Эрнандеса, которые как раз очень точно соответствуют вышеприведенному определению лаконизма и законченности. Лю-

бопытный читатель найдет в других сборниках эти великолепные строки:

Наваха, зарница смерти, как птица, нежна и зла, круги надо мною чертит косой полосой крыла.

Что же касается польской поэзии, то рискну предположить, что Гелескула привлекает в ней постановка «конечных» вопросов человеческого существования, звучание которых для поляков сопряжено с долгим опытом жизни в эмиграции или в оккупации. Возможно, поэтому Гелескула интересуют самые трагические польские поэты – Болеслав Лесьмян, Ян Лехонь, Константы Ильдефонс Галчинский. Но и в их напоенной экзистенциальной тоской поэзии Гелескул находит мотивы надежды, связанной, как почти всегда в его переводах, не с абстрактным божеством, а с внутренним, если угодно – самостоятельным, воскресением души. Как в стихотворении Болеслава Лесьмяна «Тоскующая любовь»:

«Пришел я в мир, опереженный болью,

И ухожу дорогой нелюдимой…»

А что же заберешь туда с собою?

Все тот же мир – единственный, единый!

 

Так не вверяй невидимой опеке

Своей души, тревожной от неверья, –

Кроме людей, и дерева, и зверя,

Ей ничего не полюбить вовеки!

Следует отметить, что эти строки принадлежат поэту, который даже среди поляков, с их традиционным культом предков, выделяется обилием стихов о погостах и загробной жизни. Некоторые из этих стихотворений («Пчелы», «Вторая смерть») были блестяще переведены Гелескулом и включены в нынешнюю книгу. Но и в них, как всегда, поэт-переводчик «невидимой опеке» традиционных верований предпочитает самостояние души:

Все искал я себя, шел и прямо и косо,

То спешил во весь голос, то ждал безголосо, –

И затих, как молитва, неразлучная с болью,

Та, что сбыться не хочет, чтоб остаться собою.

Сам автор в весьма скупом на слова предисловии к труду своей жизни пишет: «Свои переводы ни защищать, ни оправдывать не собираюсь – пусть защищаются сами как умеют и насколько в силах». Приведенные выше строфы доказывают: умеют и в силах.

Д. БАБИЧ