А. С. Смирнов. Романтическая ирония в русской литературе первой половины XIX века и творчество Н. В. Гоголя

По словам автора, Ф. Шлегель требованием иронической саморефлексии художника, возведением иронии в принцип миросозерцания совершил «революционный переворот в эстетике» (с. 3). Современные же литературоведы под «романтической иронией» обычно подразумевают «лишь какой-либо один из ее аспектов <…>: либо принцип романтического миросозерцания, характеризующий отношение мыслящего субъекта к объективной действительности, либо особый тип эстетических отношений автора – носителя творческого духа и произведения – объективации его, либо, наконец, художественный прием, способ выражения в комической форме критического отношения писателя к окружающей его социальной действительности» (с. 14 – 15).

В Германии у поздних романтиков предметом иронии становится не обыденность, а прежде священная сфера поэтического духа: Гофман и Тик проводят мысль о глубоком сходстве этих полюсов бытия, «сталкивая в своих произведениях не пересекавшиеся до этого чудесное и повседневное, поэзию и быт» (с. 26). И у Гоголя, согласно концепции А. Смирнова, насмешка над духовными ценностями романтизма доказывает от противного их значимость в системе мировоззрения писателя. Циклическое построение первых сборников отражает «основные свойства романтического понимания мира как антиномичной структуры – противостояния поэтической и прозаической сфер бытия» (с. 109). В «Вечерах…» чем дальше в глубь истории, тем серьезнее, вплоть до трагической, интонация повествователя, а современность вызывает смех. Герой повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», незавершенной в романтическом духе, – пародийный двойник «высоких» романтических героев; в «Миргороде»»война» двух Иванов – резко сниженный вариант героики «Тараса Бульбы».

«Старосветских помещиков» автор наблюдает «одновременно как «высоких» героев прошлого и как комичных обывателей настоящего» (с. 77). Сугубо осерьезнивающий подход к ним неправомерен, для Гоголя «двойственность героев принципиальна», нельзя игнорировать комическую функцию многочисленных образов еды: «Гастрономические образы у Гоголя всегда являются предметами снижающего ряда. Именно сходство деталей пиршественного максимализма Собакевича (отчасти Чичикова) и Бульбы позволяет установить параллели между этими образами» (там же). Литературоведы традиционно противопоставляют сюжет «Мертвых душ» и лирические отступления в них, когда последние сводятся «лишь к позиции вдохновенного оратора-пророка» (с. 95): в таком духе высказываются и Чичиков и Собакевич, иногда трудно определить, кому (автору или персонажам) принадлежит «голос» в «отступлениях», патетика подчас обрывается вторжением «низкой» реальности. Противопоставление чичиковской аферы и лирических частей поэмы «не способствовало обнаружению комических перекличек между ними, иронических обертонов авторской интонации…» (с. 102). Даже в последнем художественном произведении Гоголя, «Шинели», обнаруживается романтическая ирония. «Гоголевские развязки конфликта между мечтами героев петербургских повестей и действительно в целом не выходит за рамки романтической традиции, признающей неосуществимость идеала принципиальной» (с. 106).

В анализе «Евгения Онегина», пожалуй, наиболее интересны значимые частности, впрочем, связанные не только с проблемой иронии, – так, «прозаические и поэтические фрагменты письма Татьяны достаточно легко определяются по употреблению местоименной формы обращения: прозаическому «вы» соответствует лирическое «ты»» (с. 116). В книге немало сказано о ценностных характеристиках прошлого, будущего и настоящего или об осознании специфики культур у Гоголя, допускающего элементы национализма.

Менее убедительны декларации насчет романтической иронии в «Фаталисте», где Вулич якобы только соглашается принять роль фаталиста, спровоцированный Печориным, а кого считать фаталистом – Лермонтов будто бы оставляет решать читателю. В предисловии к «Журналу Печорина» повествователь отвергает мнение об идейно значимом заглавии «Герой нашего времени» как ироническом. В заглавии стихотворения Батюшкова «Странствователь и домосед» дважды появился «Странник» (с. 70). В «Ночи перед Рождеством» слово «намалевал» определяется как «просторечное и снижающее» (с. 75), но это здесь практически нейтральный украинизм в отличие от «размалеванных бровей» в цитируемой далее эпиграмме Пушкина «На Колосову». В «Невеком проспекте» и «Шинели» как проекция на художественное творчество (столь важная для романтической иронии) воспринимается применение слова «искусство» к умению пускать дым из трубки кольцами, смешить и чинить одежду (с. 88 – 89). Но в «Словаре языка Пушкина» более половины употреблений слова «искусство» относится не к художественному творчеству, это еще языковая норма времени. По поводу имени сына Манилова – Фемистоклюс – автор рассуждает о семантических ассоциациях, вызванных римскими и греческими именами, не замечая комически безграмотного присоединения к греческому имени латинского окончания. В целом же книгу нужно всячески приветствовать.

С. КОРМИЛОВ