А почему переводят скучно?

Прочтя заметки Л. Мкртчяна «Пусть переводят веселей…» («Вопросы литературы», 1970, N 11), заметив к тому же, что названы они полемическими, захотелось и мне принять участие в этой полемике, несмотря на то, что в обидах чертах мы прекрасно понимаем друг друга.

Я считаю себя последователем советской переводческой школы и стараюсь по мере возможности не пропустить ничего, что выходит в Советском Союзе по теории перевода. За практикой же слежу практически: переводя, скажем, английскую книгу на болгарский язык, сличаю с русским переводом этого произведения (а иногда выписываю и курьезы, переводческой практики – у каждого свое «хобби»!). Поэтому и позволяю себе придать вашей полемике слегка международный характер. И здесь же в первую очередь хочу отметить, что нередко замечаю в русских переводах – не случайных переводчиков, а мастеров перевода – серьезные расхождения между теорией и практикой.Прежде всего хотелось бы спросить: почему почти всегда получается так, что все говорят гораздо больше о переводах поэзии, чем о переводах художественной прозы? Если подсчитать, кто, что и сколько читает, то пальму первенства, несомненно, придется отдать прозе. Стало быть, и проблемы перевода следует рассматривать если не в таком же соотношении, то по меньшей мере поровну, – это не пристрастное мнение «pro domo sua», так как я перевожу и то и другое. Мои заметки касаются перевода вообще.

Итак, начнем с того, что, установив уже раз принцип переводимости, я бы даже в диалектическом плане сформулировал свои постулаты именно с этой позиции, то есть подставив переводимость на место непереводимости, о которой говорит Л. Мкртчян, и перефразировал бы его мысль так: «В этом смысле любой оригинал переводим, однако никто из переводчиков не может сказать, что результат, достигнутый им, окончателен» и т. д. В предыдущем же предложении говорится: «Если нашего читателя интересует произведение, написанное на языке, которым он не владеет, то это произведение может переводиться (курсив мой. – С.Ф.) очень и очень много раз и задача перевода никогда не будет полностью решена». Этот факт, на мой взгляд, является результатом не непереводимости, а столкновения двух различных языков, двух образов мышления (в коллективном, национальном аспекте и в аспекте двух индивидуальных интеллектов – автора и переводчика), не говоря уже о старении перевода, о знании, умении, опыте переводчика и его подходе к переводу вообще. Вот в чем кроется диалектика «многопереводимости»!

Говоря о нарастающей опасности вольных, далеких от подлинника переводов, Л. Мкртчян цитирует А. Тарковского: «Мне сдается, что читатель слишком снисходителен к нам и мы переводим стихи менее точно, чем надо бы…»

Мне же хотелось бы и здесь зачеркнуть слово «стихи» и поставить вопрос о переводе вообще, а также возразить Л. Мкртчяну и А. Тарковскому, что читатель читает перевод, – в огромном большинстве случаев, – потому что или не знает языка автора, или не может достать подлинник.