А. М. Песков. «Русская идея» и «русская душа». Очерки русской историографии

А. М. Песков. «Русская идея» и «русская душа». Очерки русской историографии. М.: ОГИ, 2007. 104 с.

Очерки А. Пескова, по сути, доказывают литературоцентризм русской историософии, которая «была сформирована в 1820 – 1840-е гг. поколением славянофилов и западников на основе усвоенного из немецкой философии последней трети XVIII – первой трети XIX в. фундаментального понятия о духовном прогрессе человечества» (с. 7). В книге историческая мысль прослеживается от ее литературных истоков у А. Кантемира до собственно философского обоснования у Н. Бердяева, главным образом, на примерах первой половины и середины XIX века, без притязаний на полноту охвата материала.

В новоевропейской литературе, какой стала русская словесность в XVIII веке, произошла «сакрализация поэтического творчества», связанная «прежде всего с панегирической лирикой, где фигуры поэта как таковой нет, но действует его дух (ум, разум; эквивалент французского esprit)…» (с. 9 – 10). При всем том «сакрализация его персоны не переходила грань литературного приема, оставаясь в области условной истины» (с. 11). Иначе у любомудров. Для них «истинный философ» – «модификация романтического образа возвышенного поэта (художника, музыканта), пребывающего в конфликте с непосвященной толпой и находящего счастье лишь в собственном творчестве» (с. 35). В рассуждениях Д. Веневитинова 1824 года (то есть, понятно, до восстания декабристов) можно усматривать и политический смысл, позднее выведенный «…на иной уровень философического обобщения. «Одна метода» определена в 1826 г. тем шеллинговым «коренным словом», которое не сходит теперь с пера Веневитинова: самопознание» (с. 38). А уже «Шевырев не проясняет однозначно вопрос о том, каково соотношение между «народом» – «поэтом» («словесностью») – и создателем «мыслящей истории». Но, согласно логике его построений, можно полагать, что функции «мыслящего историка» более значительны, чем функции «поэта»: статус «мыслящего историка» – статус высшего сознающего органа нации…» (с. 59). Заметим, что С. Шевырев и проявил себя в словесности гораздо меньше, чем Карамзин или даже Н. Полевой и Ф. Булгарин (тоже грешивший историографией).

И все-таки во многом русское национальное самосознание ориентировано на две в значительной степени мифологизированные фигуры – царя-преобразователя Петра I и поэта Пушкина, о чем А. Песков пишет в отдельных очерках. Западникам «недостаточно было отстаивать однородность субстанциальных «начал» Запада и России (и у нас тоже есть «начало личности»), требовалось ещеобосновать мысль об одноприродности русского народа и Петра I, о Петре I как лице, органическом для русской истории» (с. 74). Выполнение этой задачи, может быть несколько односторонне, приписано лишь К. Кавелину. Пушкинский миф убедительно интерпретирован как русский аналог «гетеанской мифологии». Гете воспринимался в качестве «поэта, преломившего своим творчеством вселенную» (с. 78). У нас об универсальности гения Пушкина говорили задолго до речи Достоевского 1880 года.

Тема, поныне являющаяся одной из самых публицистически острых, раскрывается А. Песковым академически спокойно и объективно. Сейчас «народный» и «государственнический» подходы к ней часто не различаются. А ученый напоминает, что из славянофилов самым радикальным был К. Аксаков, прямо противопоставлявший «народ государству как «началу» западному, а следственно, безнравственному и враждебному христианской природе русского народа…» (с. 43). Все его единомышленники, однако, «исходят из основополагающей славянофильской антиномии субстанциальных «начал» Запада и России: западнический индивидуализм – русское единство» (с. 49).

Завершает книгу очерк о Н. Бердяеве как весьма характерном представителе национальной историософии уже в XX веке. «Категоричность – следствие общей историософской позиции Бердяева, сводящего историческую проблематику в конечном счете к проблематике провиденциальной…» (с. 82), – указывает А. Песков. Этот религиозный философ не различает «принципиально неповторимые особенности разных исторических эпох» (с. 83): называет «приемы» Петра I совершенно большевистскими, приравнивает идею социалистического общества к идее Царства Божия и считает советский коммунизм субстанциально однородным православной вере на основе мессианской идеи. Но сам А. Песков словосочетание «русская идея» применяет ко всему своему материалу, в очерке о Шевыреве выделяет эти слова курсивом (с. 64), а ведь Шевырев и его предшественники их не использовали, выражение «русская идея» изобретено Достоевским, очерка о котором в книге с таким названием нет.

Отметим отдельные неточности в книге: в Риме есть собор св. Петра, а не Петра и Павла (с. 16); XVIII съезд ВКП(б) состоялся не в 1938-м (там же), а в 1939 году; когда Пушкин в послании фрейлине Н. Плюсковой (1818) писал: «И неподкупный голос мой / Был эхо русского народа», – он еще не «способствовал формированию понятий о своей всеотзывчивости» (с. 76), поскольку речь шла исключительно об отношении к жене Александра I Елизавете Алексеевне, которую было за что ценить («Я пел на троне добродетель»).

В целом же небольшая книжка А. Пескова содержательна и полезна.

С. КОРМИЛОВ