№1, 2011/Книжный разворот

А. Холиков. Мережковский: Из жизни до эмиграции. 1865-1919

А. Холиков. Мережковский: Из жизни до эмиграции. 1865-1919. СПб.: Алетейя, 2010. 150 с.

Алексей Холиков полагает, что в лице его героя следует видеть человека «замечательного, исключительного по своим достоинствам и недостаткам» (с. 5). Это определение, данное в предисловии, сразу интригует и — настораживает.

В самом деле, случай Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865-1941) — особый. К нему трудно применять универсальные правила. На рубеже XIX- XX веков Мережковский был властителем дум, на его лекции приходили толпы студентов, ему внимали Европа и Россия. Но, как замечает Холиков: «Писатель, не понятый при жизни, остался верен своему одиночеству посмертно» (с. 7).

Спасти героя из-под завалов лжи и непонимания — благородная задача. Но как быть, если писатель во многом сам эти завалы сформировал? Какой властью этот книжный нелюдим с безуминкой в глазах, боящийся грубости жизни, оказывал такое воздействие на интеллектуалов своей эпохи, и почему при этом был так одинок?

Как показывает автор, несмотря на неуловимость и зыбкость образов, создаваемых символистами, Дмитрий Сергеевич и его жена, Зинаида Гиппиус, умели получать вещественные залоги невещественных отношений, переводить надмирные символы — в денежные знаки. К примеру, в 1901 году Гиппиус за завтраком обмолвилась насчет создания «новой церкви»: «Не думаешь ли ты, что нам лучше начать какое-нибудь реальное дело в эту сторону, но пошире, и чтоб оно было в условиях жизни, чтоб были… ну, чиновники, деньги, дамы, чтоб оно было явное…» (с. 58). Мережковский хлопнул ладонью по столу: «Верно!» Именно так — чиновники, деньги, дамы — стали возможны их нашумевшие религиозно-общественные проекты.

Быть политиком и стратегом — свойство для деятеля культуры, пожалуй, необходимое. Но судя по тону писем Дмитрия Сергеевича Андрею Белому, опубликованных Холиковым в 2006 году в «Вопросах литературы», Мережковскому была свойственна не просто хватка «эффективного менеджера», а, скорее, навязчивость сектанта, который желает связать друзей круговой порукой, азарт охотника, расставляющего силки: «Боря (наст. имя Белого. — А. Х.) милый, мальчик мой бедненький, не думайте, что мы Вас покинули <…> Но так же, как вы что-то всенародно сделали, чтобы уйти от нас, так вам нужно что-то всенародно сделать, чтобы снова прийти к нам…» (с. 99).

Автор «Мережковского…» принципиально не выносит оценок1. Он всего лишь показывает, как плетется паутина, сеть, мережа… Так, без нажима, приводя все «за» и «против», Холиков впервые подробно рассматривает вопрос о причастности Мережковского к отлучению Льва Толстого от церкви. В 1901-м, играя на настроениях бюрократии, Дмитрий Сергеевич публично обличил автора «Воскресения», назвав его религиозные воззрения «богохульством» и «нравственной пошлостью» (с. 61). Вскоре были официально разрешены Религиозно-философские собрания под предводительством Мережковского, притом, что собственные идеи писателя нередко находились «в шаге от ереси» (с. 72), а позднее он пересмотрел свое отношение к Толстому.

Кажется весьма точной догадка Холикова о юродстве как поведенческой модели Мережковского, умном лицедействе с порывами и раскаяниями (эдакий крик «низок, низок!»). Русские символисты не жили, а «самосочинялись», используя выражение Достоевского. У них получалось создать взаимный миф. Биография представала областью бесконечного демонстративного поведения, своего рода безотходным производством2.

Как преодолеть бесконечные отражения, заранее расставленные зеркала, акценты и ловушки? К счастью, Холиков не воспроизводит образ Мережковского, придуманный самим писателем в соавторстве с коллегами по цеху. Герой открывается читателю каждый раз в новой перспективе, к примеру, через диалог с Максимом Горьким, Корнеем Чуковским, в сопоставлении с Гоголем и Лениным, персонажами Чернышевского.

Взгляд хорошего биографа, в понимании Холикова, — сродни ячеистому, фасеточному зрению стрекозы. Единая картина складывается из множества точек зрения современников. Исследователь безусловно учeл сказанное самим Мережковским о возможности автобиографии: «…тут всегда наталкиваешься на две тайны, которые нельзя раскрыть — самое значительное в каждой человеческой жизни — пол и религия. Но неодолимый стыд мешает человеку говорить от первого лица о своем поле и своей религии, — да и зачем говорить, когда вся его жизнь только раскрытие этих двух тайн» (с. 138).

Ф. ЕРМОШИН

 

  1. Холиков не приемлет оценочный тон, по его мнению, характерный для другой биографии Мережковского, написанной Ю. Зобниным (см.: Зобнин Ю. В. Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния. М.: Молодая гвардия, 2008).[]
  2. Не случайны особые одежды, в которые облачались служители «новой церкви», — по воспоминаниям Белого, на них были «широкие, пурпурные ленты, напоминающие епитрахили» (с. 100). И недаром писал Мережковский своей возлюбленной Л. Вилькиной: «Мне нравится в Вас то <…> что Вы умеете играть» (с. 86). []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2011

Цитировать

Ермошин, Ф.А. А. Холиков. Мережковский: Из жизни до эмиграции. 1865-1919 / Ф.А. Ермошин // Вопросы литературы. - 2011 - №1. - C. 484-485
Копировать