А. Холиков. Мережковский: Из жизни до эмиграции. 1865-1919
А. Холиков. Мережковский: Из жизни до эмиграции. 1865-1919. СПб.: Алетейя, 2010. 150 с.
Алексей Холиков полагает, что в лице его героя следует видеть человека «замечательного, исключительного по своим достоинствам и недостаткам» (с. 5). Это определение, данное в предисловии, сразу интригует и — настораживает.
В самом деле, случай Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865-1941) — особый. К нему трудно применять универсальные правила. На рубеже XIX- XX веков Мережковский был властителем дум, на его лекции приходили толпы студентов, ему внимали Европа и Россия. Но, как замечает Холиков: «Писатель, не понятый при жизни, остался верен своему одиночеству посмертно» (с. 7).
Спасти героя из-под завалов лжи и непонимания — благородная задача. Но как быть, если писатель во многом сам эти завалы сформировал? Какой властью этот книжный нелюдим с безуминкой в глазах, боящийся грубости жизни, оказывал такое воздействие на интеллектуалов своей эпохи, и почему при этом был так одинок?
Как показывает автор, несмотря на неуловимость и зыбкость образов, создаваемых символистами, Дмитрий Сергеевич и его жена, Зинаида Гиппиус, умели получать вещественные залоги невещественных отношений, переводить надмирные символы — в денежные знаки. К примеру, в 1901 году Гиппиус за завтраком обмолвилась насчет создания «новой церкви»: «Не думаешь ли ты, что нам лучше начать какое-нибудь реальное дело в эту сторону, но пошире, и чтоб оно было в условиях жизни, чтоб были… ну, чиновники, деньги, дамы, чтоб оно было явное…» (с. 58). Мережковский хлопнул ладонью по столу: «Верно!» Именно так — чиновники, деньги, дамы — стали возможны их нашумевшие религиозно-общественные проекты.
Быть политиком и стратегом — свойство для деятеля культуры, пожалуй, необходимое. Но судя по тону писем Дмитрия Сергеевича Андрею Белому, опубликованных Холиковым в 2006 году в «Вопросах литературы», Мережковскому была свойственна не просто хватка «эффективного менеджера», а, скорее, навязчивость сектанта, который желает связать друзей круговой порукой, азарт охотника, расставляющего силки: «Боря (наст. имя Белого. — А. Х.) милый, мальчик мой бедненький, не думайте, что мы Вас покинули <…> Но так же, как вы что-то всенародно сделали, чтобы уйти от нас, так вам нужно что-то всенародно сделать, чтобы снова прийти к нам…» (с. 99).
Автор «Мережковского…» принципиально не выносит оценок1. Он всего лишь показывает, как плетется паутина, сеть, мережа… Так, без нажима, приводя все «за» и «против», Холиков впервые подробно рассматривает вопрос о причастности Мережковского к отлучению Льва Толстого от церкви. В 1901-м, играя на настроениях бюрократии, Дмитрий Сергеевич публично обличил автора «Воскресения», назвав его религиозные воззрения «богохульством» и «нравственной пошлостью» (с. 61). Вскоре были официально разрешены Религиозно-философские собрания под предводительством Мережковского, притом, что собственные идеи писателя нередко находились «в шаге от ереси» (с. 72), а позднее он пересмотрел свое отношение к Толстому.
Кажется весьма точной догадка Холикова о юродстве как поведенческой модели Мережковского, умном лицедействе с порывами и раскаяниями (эдакий крик «низок, низок!»). Русские символисты не жили, а «самосочинялись», используя выражение Достоевского. У них получалось создать взаимный миф. Биография представала областью бесконечного демонстративного поведения, своего рода безотходным производством2.
Как преодолеть бесконечные отражения, заранее расставленные зеркала, акценты и ловушки? К счастью, Холиков не воспроизводит образ Мережковского, придуманный самим писателем в соавторстве с коллегами по цеху. Герой открывается читателю каждый раз в новой перспективе, к примеру, через диалог с Максимом Горьким, Корнеем Чуковским, в сопоставлении с Гоголем и Лениным, персонажами Чернышевского.
Взгляд хорошего биографа, в понимании Холикова, — сродни ячеистому, фасеточному зрению стрекозы. Единая картина складывается из множества точек зрения современников. Исследователь безусловно учeл сказанное самим Мережковским о возможности автобиографии: «…тут всегда наталкиваешься на две тайны, которые нельзя раскрыть — самое значительное в каждой человеческой жизни — пол и религия. Но неодолимый стыд мешает человеку говорить от первого лица о своем поле и своей религии, — да и зачем говорить, когда вся его жизнь только раскрытие этих двух тайн» (с. 138).
Ф. ЕРМОШИН
- Холиков не приемлет оценочный тон, по его мнению, характерный для другой биографии Мережковского, написанной Ю. Зобниным (см.: Зобнин Ю. В. Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния. М.: Молодая гвардия, 2008).[↩]
- Не случайны особые одежды, в которые облачались служители «новой церкви», — по воспоминаниям Белого, на них были «широкие, пурпурные ленты, напоминающие епитрахили» (с. 100). И недаром писал Мережковский своей возлюбленной Л. Вилькиной: «Мне нравится в Вас то <…> что Вы умеете играть» (с. 86). [↩]
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2011