За уточнения и подсказки я благодарна З. Бар-Селле, М. Вайскопфу, А. Жолковскому, Э. Зихеру, Е. Константиновой, С. Левину, Г. Фрейдину и В. Хазану.
В июне 1993 года в редакции «Вопросов литературы» был проведен «круглый стол», посвященный И. Бабелю, на котором обсуждались текстологические проблемы его произведений, а в первом выпуске журнала за 1995-й напечатан ряд выступлений под общим заголовком «Как издавали, издают и как надо издавать И. Бабеля».
Основное место среди публикаций занимает статья В. Ковского «Судьба текстов в контексте судьбы», где вопросы текстологии рассматриваются на фоне историко-литературного и биографического материала. Автор рассуждает, в частности, о том, какие неизданные произведения писателя могли находиться в отобранном при аресте архиве, и завершает статью замечанием: «До тех пор пока изъятые рукописи не найдены — мы будем надеяться. А работы с имеющимися текстами хватит не на один год» [Ковский: 78]. Со времени появления этой статьи прошло более двадцати лет, однако надо признать, что серьезная текстологическая работа над сохранившимися произведениями Бабеля и над созданием полноценного комментария к ним сегодня в России только начинается, несмотря на выход двух собраний сочинений — в 2006 и в 2012 годах. Два сборника рассказов Бабеля 1979 и 1989 годов, под редакцией Э. Зихера, где помимо первого реального комментария даны и отдельные разночтения, вышли за рубежом (см.: [Бабель 1979], [Бабель 1989]).
В настоящей работе мне хотелось бы повернуть тему в практическую плоскость, поделиться своими размышлениями и определенным опытом подготовки к изданию произведений Бабеля, привести конкретные примеры, ограничившись главным образом новеллистическим наследием писателя. Надеюсь, что мне удастся в какой-то степени дополнить начатый в свое время на страницах «Вопросов литературы» разговор и ответить на некоторые из поставленных тогда вопросов.
Структура современных изданий
Принцип следования воле автора, выраженной в последнем прижизненном собрании сочинений или, как в нашем случае, в последнем прижизненном сборнике, применительно к Бабелю работает очень избирательно. Единственное, чему мы должны следовать неукоснительно, — это композиция и состав сформированных самим писателем основного корпуса «Конармии» (тридцать четыре новеллы в изданиях с 1926 по 1931 год или тридцать пять новелл в последнем отдельном издании 1933 года, а также в сборниках 1934 и 1936 годов) и классического цикла «Одесские рассказы», неизменно состоявшего из четырех новелл («Король», «Как это делалось в Одессе», «Отец» и «Любка Казак»).
Последней наиболее полной книгой Бабеля стал сборник «Рассказы», выпущенный Гослитиздатом в 1936 году1. Начинается он с «Конармии», далее идут «Одесские рассказы», а затем еще тринадцать рассказов в том порядке, в каком они были напечатаны в периодике. (Состав и композиция сборника «Рассказы», вышедшего в том же Гослитиздате двумя годами ранее, в 1934-м, полностью совпадает с составом и композицией последнего сборника.)
При подготовке научной публикации произведений Бабеля мы не можем всецело идти за писателем не только из-за некоторого жанрового смешения в этом издании, где, как и в ряде других его сборников, в конец одесского цикла помещена драма «Закат», но еще из-за того, что более тридцати рассказов остались за его пределами: четыре были опубликованы в журналах после выхода этого сборника («Ди Грассо», «Поцелуй», «Сулак» и «Суд»); три рассказа вообще не были напечатаны при жизни автора («Мой первый гонорар», «Колывушка» и «Фроим Грач»); рассказ «Справка», сжатый вариант «Моего первого гонорара», вышел только на английском языке; четыре произведения сохранились в черновиках, неоконченных набросках; наконец, свыше двадцати рассказов (в том числе «Гапа Гужва» и «Дорога») были напечатаны в периодике один-два раза, но в последний сборник не были включены. То есть издание 1936 года является, по сути, книгой избранных произведений.
Составляя отдельные сборники, вероятно, можно вслед за Бабелем начинать их с «Конармии» и «Одесских рассказов», в основе же научного собрания сочинений должен лежать жанрово-хронологический, а не тематический принцип, в связи с чем возникает серьезный вопрос о правомочности формирования каких-либо циклов помимо двух прижизненных.
Разумеется, научное собрание сочинений должно открываться главным жанром, в котором работал Бабель, — рассказами, начиная с самых ранних, «короткого вступительного цикла» [Коган: 365], затем — также в хронологической последовательности — должны идти пьесы «Закат» и «Мария», киносценарии, очерки, публицистика, выступления (очередность жанров выбрана мной пока что произвольно). Но, полагаю, для «Конармии» все же придется сделать исключение, собрав в отдельный том основной ее блок, дополнения к циклу (рассказ «Грищук», опубликованный единственный раз в одесских «Известиях» 23 февраля 1923 года, черновой набросок «Их было девять» с вариантом «Их было десять» и «Поцелуй», напечатанный в 1937 году), очерки из газеты «Красный кавалерист», походный дневник 1920 года и «Планы и наброски к «Конармии»», как это сделано в [Бабель 2006], [Бабель 2012]. Существует мнение, что в дополнения к «Конармии» можно включать рассказы «У батьки нашего Махно» и «Старательная женщина» (см., например: [Ковский: 75]), действие которых перенесено в махновскую армию из-за того, что Бабель опасался новых обвинений в клевете (см.: [Добренко: 85-86]). Однако новелла «У батьки нашего Махно» была напечатана в том же номере «Красной нови» (№ 4 за 1924 год), что и рассказ «Гедали», опубликованный с подзаголовком «Из книги «Конармия»», и подвергалась нападкам наряду с конармейскими рассказами, увидевшими свет в этом журнале (см., например: [Орловский 1924]).
В составе собрания сочинений необходим, на мой взгляд, раздел «Неоконченное», куда могут войти «Детство. У бабушки», рассказ, начинающийся словами «Три часа дня», незавершенная повесть «Еврейка». Рассказы же завершенные, но не печатавшиеся при жизни автора, также могут быть вынесены в самостоятельный раздел. Весьма желательным был бы раздел вариантов и разночтений (речь об этом пойдет дальше), а совсем небольшое число сохранившихся автографов и авторизованных машинописей дает возможность опубликовать их в форме динамической транскрипции — дело весьма трудоемкое, но, как мне кажется, в высшей степени полезное. Считаю обязательным включение четырех известных переводов Бабеля — трех рассказов Мопассана, переведенных с французского, и рассказа Д. Бергельсона «Джиро-Джиро», переведенного с идиша. В разделе «Dubia» может быть помещена новелла «Кольцо Эсфири», опубликованная А. Пирожковой по машинописной копии в № 2 «Вопросов литературы» за 2003 год. Возможно существенно расширить раздел выступлений писателя — за счет не только стенографических записей, но и репортажей из периодической печати. В научное собрание сочинений могут быть введены тексты, никогда до этого не помещавшиеся в издания Бабеля, например, девять его отзывов на произведения начинающих авторов, подготовленных им для Союза писателей. Не так давно состоялась интересная публикация этих текстов (см.: [Бар-Селла]).
Помимо формирования состава и общей структуры сборников или собрания сочинений существуют частные проблемы, связанные с композицией двух новеллистических циклов — «Конармии» и «Одесских рассказов».
«Конармия»: состав и композиция
Главным, хотя и не единственным вопросом текстологии конармейского цикла является вопрос о включении рассказа «Аргамак». Считать ли для «Конармии» последний прижизненный сборник 1936 года авторской волей — вопрос спорный, но вот включение «Аргамака» в качестве завершающего произведения надо, видимо, принять за волю автора, так как она была выражена им трижды. И все же, если мы печатаем конармейский цикл по более раннему источнику, скажем, по первому изданию 1926 года2, то включать этот рассказ в основной блок, по моему убеждению, нельзя, так как «Конармия» с «Аргамаком» и «Конармия» без «Аргамака» — это две немного разные не только в композиционном, но и в сюжетном отношении книги. (Я оставляю в стороне вопрос о включении в основной цикл рассказа «Поцелуй», полагая, что это невозможно не только из-за иной интонации рассказа и нового статуса героя-повествователя, но и из-за нарушения композиционной структуры «Конармии», составленной самим Бабелем.)
В статье С. Левина «»Чужой» среди своих: К проблеме самоидентификации Лютова» показано, что эта самоидентификация осуществляется по отношению к двум величинам — конармейской массе и еврейскому населению тех городов и местечек, по которым шла Первая Конная армия во время польского похода (см.: [Левин 2010]). Иными словами, в «Конармии» можно выделить две основные сюжетные линии: Лютов и красноармейцы, Лютов и евреи. Безусловно, эти сюжетные линии не только существенно дополняют друг друга, но образуют основной конфликт конармейского цикла. И все же, несколько упрощая сюжет и проблематику «Конармии», отмечу, что в том случае, когда завершающим рассказом цикла является «Аргамак», на первый план выходит самоопределение героя по отношению к казакам, если же в конце помещен «Сын рабби», на первом месте — тема его взаимоотношений с еврейством Волыни и Галиции.
Рассказы «Переход через Збруч», «Костел в Новограде» и «Письмо», по мысли Ж. Хетени, «вводят читателя в еврейскую, католическую и казацкую среду на фоне военных действий, сразу же оттесняя военную тематику на второй или даже третий, задний план» [Хетени: 78]. Иначе говоря, эти три рассказа можно считать завязкой трех сюжетных линий, из которых нас интересует первая и третья.
Если «Конармия» заканчивается «Аргамаком», то в сюжетном плане основной центр тяжести приходится на восьмой и тридцать пятый рассказы цикла — «Мой первый гусь» и «Аргамак». Первые семь рассказов в этом случае играют роль своего рода экспозиции. При отсутствии «Аргамака» эту функцию выполняют первые шесть рассказов. Если «Конармия» заканчивается «Сыном рабби», то в центре сюжетной линии оказываются рассказы «Гедали», «Рабби» и «Сын рабби».
Когда говорится о самоопределении Лютова по отношению к красноармейцам, подразумевается именно его стремление слиться с массой, хотя эта масса и бывает персонифицирована, а Лютов время от времени взаимодействует с отдельными ее представителями (своим «первым другом» Афонькой Бидой, Грищуком, который сам не вписывается в эту массу, Прищепой и другими). Когда же речь идет о герое-повествователе и еврействе, то он имеет дело как раз с отдельными личностями — Гедали, рабби Моталэ Брацлавским, рэбом Мордхэ, наконец, с последним принцем династии, сыном рабби Ильей Брацлавским. (Исключение — массовая сцена религиозных споров в Сокале в рассказе «Эскадронный Трунов».) В этом случае Лютов как действующее лицо менее активен, он не пытается слиться с евреями, а скорее внимательно всматривается в каждого из этих персонажей, размышляет об их судьбе в революции и гражданской войне и сопоставляет свою судьбу с их судьбой. И в первую очередь с судьбой Ильи, сына рабби. «Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я — едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, — я принял последний вздох моего брата», — таков финал цикла до появления «Аргамака». Подробнее о связи текстологии с сюжетно-композиционными особенностями «Конармии» см.: [Погорельская 2016].
«Одесские рассказы» и новеллы о детстве
Собирая конармейские рассказы в книгу, Бабель далеко не всегда соблюдал хронологию описываемых в них событий и уж тем более не следовал хронологии первых публикаций. А вот четыре «Одесских рассказа» выстроены строго в соответствии с их появлением в печати (правда, «Отец» и «Любка Казак» были опубликованы одновременно в № 5 журнала «Красная новь» за 1924 год). Вероятно, поэтому в первом рассказе цикла Беня Крик назван Королем и только во втором объяснено, почему он Король.
Проблемы возникают при составлении раздела дополнений к «Одесским рассказам». Не совсем понятно, почему за пределами основного цикла остался парный к «Любке Казак» рассказ «Справедливость в скобках», но он, безусловно, при наличии такого раздела, идет в дополнения. Сюда же можно поместить рассказ «Закат», а в сборниках — но не в научном собрании сочинений, где мы соблюдаем хронологическую последовательность, — рассказы «Конец богадельни» и «Фроим Грач», несмотря на то, что действие их происходит позднее, уже в советское время.
А вот «Карл-Янкель», хотя и напечатанный впервые в № 7 журнала «Звезда» за 1931 год с подзаголовком «Из одесских рассказов», в данный раздел, думаю, давать нельзя, так как в нем нет ни одного общего с «Одесскими рассказами» персонажа, не говоря уже о совершенно иной тональности этой новеллы. К тому же сам Бабель, перепечатывавший «Карла-Янкеля» в сборниках начиная с 1932 года, неизменно помещал его просто в «Рассказы».
Писатель составил два новеллистических цикла, однако им были намечены и другие. Наиболее оформленный из них — «История моей голубятни» — условно-автобиографический цикл, который, по замыслу автора, должен был включать рассказы о детстве.
Но имеем ли мы право формировать по собственной воле этот цикл в научном собрании сочинений? Дело в том, что над книгой о детстве Бабель начал работать еще в 1915 году: именно к этому времени относится неоконченный набросок «Детство. У бабушки». Через десять лет, в 1925-м, он публикует два рассказа о событиях, произошедших в пору его детства в Николаеве, — «История моей голубятни» и «Первая любовь»; еще через шесть лет появляются две новеллы об одесском детстве героя-повествователя — «Пробуждение» и «В подвале». В 1937 году добавился рассказ «Ди Грассо».
После публикации рассказа «Пробуждение» в журнале «Молодая гвардия» 14 октября 1931 года Бабель писал матери:
Я там (в «Молодой гвардии». — Е. П.) дебютировал после нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет объединена общим заглавием «История моей голубятни»3. Сюжеты все из детской поры, но приврано, конечно, многое и переменено, — когда книжка будет окончена, тогда станет ясно, для чего мне все это было нужно. В этом же месяце появятся два рассказа в Новом Мире — один из той же серии, другой — деревенский4 (здесь и далее везде курсив мой. — Е. П.).
Что могло помешать Бабелю объединить хотя бы четыре уже законченные и опубликованные новеллы в единый цикл? Только один раз, в сборнике «Рассказы», выпущенном в 1932 году издательством «Федерация», новеллы «История моей голубятни», «Первая любовь», «Пробуждение» и «В подвале» напечатаны одна за другой, хотя и в данном случае они не вынесены в отдельный раздел. В книгах же, вышедших позднее, «николаевские» рассказы и рассказы об одесском детстве отделены друг от друга несколькими не относящимися к данной теме произведениями.
Но если и формировать цикл «История моей голубятни», то, полагаю, не стоит помещать в него такие «автобиографические» произведения, как «Гюи де Мопассан», «Дорога», «Иван-да-Марья»: они отражают более поздние периоды жизни героя, к тому же их трудно соотнести с названием цикла и одноименного рассказа. Тем более неверно, на мой взгляд, печатать в этом разделе новеллу «Мой первый гонорар», поскольку ее сюжет был подсказан писателю журналистом П. Сторицыным и не имел никакой автобиографической подоплеки, за исключением разве что пребывания в 1922-1923 годах молодого писателя на Кавказе — в Батуми и Тифлисе.
Настоящая жизнь в «ослепительном свете» вымысла
Не секрет, что отличительной чертой поэтической системы Бабеля, его художественного метода является заостренное сочетание, а точнее, необычайный сплав факта и вымысла. Об этом он сам говорил не раз. Напомню хрестоматийный фрагмент из его интервью «Комсомольской правде»:
Литература складывается из трех явлений.
Во-первых: действительная жизнь; необходимо знать действительную жизнь.
Во-вторых: чтобы эту действительную жизнь забыть.
В-третьих: чтобы ее сочинить и чтобы осветить таким ослепительным светом действительную жизнь, чтобы это и была настоящая жизнь [Между молотом… 529].
Почти каждому рассказу Бабель старался придать внешний характер абсолютной подлинности, строгой документальности, фактографической точности. И почти в каждом рассказе наряду с достоверным изображением имеет место намеренное искажение реальности, сдвиг фактов, смещение дат и топографии. Но, свободно играя временем и пространством, Бабель подобной игрой не злоупотребляет. То есть намеренно он может исказить, сместить лишь один-два исторических факта, один-два топонима, одну-две даты. Причем писатель никогда не обнажает этот прием. Я могу привести единственный пример — из рассказа «В подвале», когда юный герой-повествователь открыто признается в том, что собрал в единый миг и учреждение власти, и реальных людей из разных эпох, при этом совмещая хотя и близкие в историческом плане, но все же разделенные десятилетиями события:
К прочитанному в книгах было прибавлено много своего. Без этого я не обходился. Воображение мое усиливало драматические сцены, переиначивало концы, таинственнее завязывало начала. Смерть Спинозы, свободная, одинокая его смерть, предстала в моем изображении битвой. Синедрион вынуждал умирающего покаяться, он не сломился. Сюда же я припутал Рубенса. Мне казалось, что Рубенс стоял у изголовья Спинозы и снимал маску с мертвеца.
Мои однокашники, разинув рты, слушали эту фантастическую повесть. Она была рассказана с воодушевлением.
Синедрион — верховный орган политической, религиозной и судебной власти в городах Древней Иудеи — в повествовании героя рассказа заместил собой руководство еврейской общины Амстердама, которое вынуждало Спинозу отречься от своих взглядов и в конце концов наложило на философа херем (отлучение), однако произошло это в 1656 году, за двадцать один год до его смерти в 1677-м. Рубенс же скончался в 1640 году, то есть за тридцать семь лет до смерти Спинозы.
Случай в «Моем первом гонораре» иной: герой рассказывает своей «читательнице» — тифлисской проститутке Вере — целиком придуманную историю, в которую, правда, по ходу изложения отчасти начинает верить и сам.
Выявление разного рода искажений подлинных фактов, сдвига реальных дат и событий, смещения топографии — вот, на мой взгляд, одна из основных задач реального комментария к произведениям Бабеля. Не менее важно наряду с этим хотя бы в отдельных случаях раскрывать подтекст, указывать на аллюзии, реминисценции, интертекстуальные связи, которыми насыщены бабелевские тексты. Оба эти положения делают разговор о комментировании небольшого и компактного наследия Бабеля практически неисчерпаемым, поэтому в рамках статьи я ограничусь несколькими, показательными, с моей точки зрения, примерами. Разумеется, речь пойдет прежде всего не об общедоступных, хотя тоже необходимых, комментариях, но о тех, которые являются результатом научного поиска, сопоставления, выявления новых фактов и документов, расширяющих наши представления о той или иной упомянутой в тексте реалии. В настоящее время мы располагаем целым рядом работ об отдельных рассказах Бабеля, которые могут быть использованы при создании реального, тематического и текстологического комментария к ним. В первую очередь речь идет о совместной монографии А. Жолковского и Б. Ямпольского и отдельной — Жолковского («Мой первый гонорар», «Справка» и «Гюи де Мопассан»), а также о статьях Р. Александрова («Король»); З. Бар-Селлы («Гапа Гужва», «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча»); А. Жолковского («Улица Данте»); И. Есаулова («Пан Аполек); С. Левина («Иван-да-Марья»); О. Лекманова («Мой первый гусь»); Е. Погорельской («Улица Данте», «История моей голубятни»); Р. Дж. Стэнтон («В подвале»); Ю. Цивьяна («Ди Грассо»); Ю. Щеглова («Мой первый гусь»); М. Эдельштейна («Линия и цвет») и др.
Далее очень выборочно я остановлюсь на конкретных примерах и попытаюсь наметить основные типы комментария к рассказам Бабеля.
Художественный и реальный мир «Конармии»
«Конармия» — в открывающем ее рассказе «Переход через Збруч» -начинается с двух очевидных географических смещений, а точнее подмен, на которые неоднократно указывали нынешние исследователи, но не обратили внимания современники (во всяком случае, в печати):
Начдив шесть донес о том, что Новоград-Волынск взят сегодня на рассвете. Штаб выступил из Крапивно, и наш обоз шумливым арьергардом растянулся по шоссе, идущему от Бреста до Варшавы и построенному на мужичьих костях Николаем Первым <…>
Почерневший Збруч шумит и закручивает пенистые узлы своих порогов. Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд.
Новоград-Волынский стоит не на реке Збруч, притоке Днестра, находящемся довольно далеко на юго-западе от этого города, а на реке Случь, притоке Горыни. (Збруч как река, протекающая через Новоград, упоминается и в шестом рассказе цикла — «Солнце Италии».)
Считается, что Збруч появился в рассказе как пограничная река: в 1793-1809 и в 1815-1918 годах — между Россией и Австрийской империей (с 1867 года — Австро-Венгрией), в 1921-1939 годах (точнее, с октября 1920 года) по нему шла советско-польская граница (см., например, работы Э. Зихера и А. Глейзер: [Sicher: 135-136], [Глейзер]). Возможно, это обстоятельство и было главным при выборе названия реки, но надо заметить, что, когда рассказ появился в печати (1924), Збруч уже был советско-польской границей, а по отношению к 1920 году, когда происходит действие «Конармии», это является анахронизмом.
Однако я бы не сбрасывала со счетов и чисто формальные вещи: во-первых, большую фонетическую яркость названия Збруч, во-вторых, мужской род этого существительного в отличие от женского рода (не очень благозвучного к тому же) слова Случь. (Кстати, и названия основных рек, притоками которых являются Збруч и Случь, соответственно Днестр и Горынь, тоже различаются грамматическим родом.)
Шоссе, «идущее от Бреста до Варшавы», находится далеко на западе от Новограда и возникает здесь как конечная цель польского похода Красной армии и обобщающий образ тех исторических событий, которым посвящена «Конармия». На самом деле обоз 6-й кавалерийской дивизии шел по освобожденной в июне 1920 года шоссейной дороге от Житомира до Новограда. К этому следует добавить, что участок Варшавского шоссе (от Варшавы до Бреста) был пущен в 1823 году, то есть еще до вступления на престол Николая I, в конце правления Александра I. При Николае же, в 1849 году, введен встречный участок — от Москвы до Бреста.
Наряду с вымыслом, основанным тем не менее на реальной, хотя и смещенной географии, в рассказе «Переход через Збруч» есть достоверные факты.
Новоград-Волынск был взят действительно на рассвете — 27 июня 1920 года. Секретарь реввоенсовета Первой Конной армии С. Орловский записал в дневнике: «26 июня с рассветом 6-я дивизия форсировала реку в районе Гильска и далее реку Смолку, сбила противника с занимаемых окопов и с рассветом 27-го заняла г. Новоград-Волынск. Преследуемый противник потерял большое количество орудий и пулеметов» [Орловский 1930: 68].
Село Крапивна существует на карте Украины, оно упоминается в мемуарах Буденного и в документах. Например, в донесении К. Жолнеркевича, начальника штаба 6-й дивизии, отправленном начдиву шесть С. Тимошенко в 22 часа 23 июня 1920 года, за несколько дней до овладения Новоградом, сообщается, что полевой штаб «переходит в> Крапивна» [РГВА. Ф. 7675. Оп. 1. Д. 14. Л. 362].
Разрушение моста через реку тоже исторический факт, о чем свидетельствует продолжение дневниковой записи Орловского от 27 июня:
Противник занимал чрезвычайно выгодную позицию с двумя линиями укрепленных окопов, расположенных на возвышенности в 3 километрах от города, имея перед собой естественное прикрытие — непроходимую вброд р. Случь <…>Отходя, противник уничтожил мост через реку Случь, что затруднило переброску артиллерии и обозов [Орловский 1930: 68].
Чаще всего в качестве комментария к конармейским рассказам Бабеля используется походный дневник писателя 1920 года. Но не все рассказы конармейского цикла можно прокомментировать, пользуясь дневником, хотя они также основаны на подлинных событиях. Поэтому наряду с дневником важнейшим источником реального комментария к «Конармии» являются документы Первой Конной армии, хранящиеся в Российском государственном военном архиве (РГВА).
Одни документы связаны с прототипами и героями конармейских рассказов (С. К. Тимошенко, И. Р. Апанасенко, К. К. Жолнеркевичем (Жолнаркевичем), И. А. Колесниковым, Г. С. Маслаковым, В. И. Книгой), другие представляют собой комментарии к самим рассказам.
Наглядный и яркий пример переплавки подлинных фактов и документов в художественную реальность дают новеллы «Конкин» и «Измена», на которых остановлюсь подробнее.
Рассказ «Конкин» ведется от лица заглавного героя:
Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили вдосталь, аж деревья гнулись. Я с утра отметину получил, но выкомаривал так себе, подходяще.
И далее говорится о схватке Конкина с польским генералом:
Конь под моим тузом, как купцова дочка, но пристал. Бросает тогда пан генерал поводья, примеряется ко мне маузером и делает мне в ноге дырку <…>
Нажал я колеса и вкладываю в коника два заряда <…> туз мой с седла снялся. Подорвал он в сторону, потом еще разок обернулся и еще один сквозняк мне в фигуре сделал. Имею я, значит, при себе три отличия в делах против неприятеля.
Затем Конкин сообщает о пленении польского генерала, а в конце рассказа вступает голос основного повествователя «Конармии» — Лютова:
Эту историю со всегдашним своим шутовством рассказал нам однажды на привале Конкин, политический комиссар N…ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени.
Когда в 1924 году завязалась полемика вокруг конармейских рассказов, Орловский упрекал писателя:
Нам были известны все комиссары частей Конной армии (дивизий, бригад), но такого не было. Если эта фамилия вымышлена, то даже при этом не было в Конармии в то время (да и во всей Красной Армии в 1920 г.) товарища, имевшего три ордена Красного Знамени [Орловский 1924: л. 12].
На самом деле такой человек в армии Буденного существовал: Николай Александрович Конкин был комиссаром 2-й бригады 14-й дивизии. Имени Конкина нет в дневнике Бабеля, но оно несколько раз встречается в «Планах и набросках к «Конармии»».
Конкин действительно являлся кавалером ордена Красного Знамени, и трижды он был ранен в один день, но не «по-за Белой Церковью». Орденом Красного Знамени № 1032 Конкин, как сказано в протоколе заседания Реввоенсовета Первой Конной армии от 27 июня 1920 года, был награжден за то, что
в бою 14 июня 1920 г. под селом Старосельцы, будучи в пешем строю и находясь в передней цепи, которой было получено приказание перейти в наступление, повел сам лично правый фланг 31-го кавполка, который сделал сильный натиск на противника, которого обратил в бегство, сел на коня, бросился преследовать противника, получив 3 (три) огнестрельных раны в левую и правую руки и правую ногу, несмотря на свое изнеможение, истекая кровью, наносил смертельные удары противнику, во время которых сам лично убил лейтенанта. Этим примером он подымал дух красных бойцов и, исполнив боевую задачу, остался в строю без перевязки до наступления темноты, с наступлением каковой, сделав перевязки, снова вернулся в строй5 [РГВА. Ф. 245. Оп. 1. Д. 16. Л. 26].
Итак, в рассказе точно указаны три огнестрельных ранения, причем одно из них в ногу, но изменены место боя и воинское звание противника: вместо села Старосельцы — город Белая Церковь, вместо лейтенанта (в польской армии — поручик, porucznik) — генерал. Три ордена — это, разумеется, художественный образ, гипербола, рифма к трем ранениям, неслучайно названным в рассказе «тремя отличиями в делах против неприятеля» (подробнее о рассказе «Конкин» см.: [Левин 2016]).
Рассказ «Измена» воспринимается как анекдот, выдумка автора. Тем не менее основой для этого рассказа послужили подлинные события и факты, и о них автору «Конармии», безусловно, было хорошо известно.
В 1920 году сложилась весьма непростая ситуация с ранеными и больными красноармейцами, находившимися на лечении в госпиталях или отправленными в тыл. В срочной телеграмме ревтройки города Черкассы Реввоенсовету Первой Конной от 15 июля 1920 года говорилось:
Больные и раненые красноармейцы Первой Конной армии, прибывающие в Черкассы, вносят полную дезорганизацию в работу Советвласти, руганью и угрозами оружия терроризируют ответственных работников как в учреждениях, так равно и на улицах, театрах, госпиталях, не считаясь с нашими заявлениями и угрозами, врываются на фабрики и хозяйственные организации и самовольно берут, делают, что им заблагорассудится. Местная власть не в силах прекратить подобные явления и просит принять надлежащие меры [РГВА. Ф. 245. Оп. 1. Д. 24. Л. 612].
10 августа 1920 года был даже издан секретный приказ по житомирскому гарнизону о разоружении в ночь с 11 на 12 августа больных и раненых красноармейцев, находящихся на излечении в госпиталях Житомира. Приказом разрабатывались самые серьезные оперативные мероприятия по изъятию оружия, для чего создавались специальные отряды красноармейцев. В каждый отряд входили уполномоченный и пять агентов ЧК; в операции должны были участвовать военкомы госпиталей, в случае их отсутствия — главные врачи. В нем, в частности, говорилось:
В случае неисполнения приказа о сдаче и сопротивления начальник отряда принимает все меры к предотвращению применения оружия и в крайнем случае под личной ответственностью sic! > как строевого начальника отряда, уполномоченного и военкома госпиталя принять карательные меры по изъятию сопротивляющихся [РГВА. Ф. 245. Оп. 1. Ед. хр. 45. Л. 7].
Свидетельствующая о выполнении этого приказа «Резолюция раненых бойцов 1-го хирургического госпиталя имени тов. Буденного», направленная в Реввоенсовет Первой Конной, может служить прямой иллюстрацией к рассказу «Измена», а письмо героя новеллы Балмашева следователю Бурденко (видимо, фамилия знаменитого хирурга попала сюда неслучайно) будто написано по мотивам этой резолюции:
Мы, раненые бойцы, просим обратить внимание Реввоенсовет на следующие возмутительные явления, выразившиеся со стороны местных властей. 12 августа с/г в 3 часа ночи вдруг без всякого предупреждения Военкома или Политрука был оцеплен госпиталь войсками. Выставлены были пулеметы, а также выставлены были часовые у дверей каждой палаты. Во время обстрела госпиталя раненые красноармейцы, не зная, откуда производится стрельба, стали бросаться к дверям. Но часовые силой оружия заставили обратно войти их в палаты. Такой случай был со стороны красного офицера, который также наставлял револьвер к груди раненого красноармейца. Расспрашивая часовых, что это происходит, некоторые из них говорили, что на город Житомир напали бандиты. Спустя несколько минут они стали производить обыск оружия, переворачивая матрацы под ранеными, которые растревоженные этим начали стонать от боли ран. А на втором этаже раненые, услышав эти стоны, стали волноваться, думая, что внизу убивают их товарищей. Несмотря на все угрозы часовых, начали бежать на низ sic! > по направлению к улице, дабы спасти свою жизнь.
Общее собрание ранбольных бойцов признает этот порядок неорганизованным и незаконным, нарушающим спокойствие госпиталя. Подобный поступок мог повести к> весьма нежелательным результатам, к столкновению обеих сторон.
А потому просим Реввоенсовет 1-й Конной Армии произвести строжайшее расследование по поводу этих действий и привлечь виновников произвола к ответственности, и что впредь таких случаев действий над ранеными бойцами не было.
Общее собрание признает, что подобные явления могут отразиться на фронте [РГВА. Ф. 245. Оп. 19. Д. 4. Л. 1].
Подробные выдержки из документов я привела для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, насколько хорошо был знаком Бабель с «действительной жизнью» и как он умел из нее сделать «хорошо придуманную историю». Складывается впечатление, что именно работу над рассказом «Измена» имел в виду писатель, когда говорил:
Полученные от действительности впечатления, образы и краски я забываю. И потом возникает одна мысль, лишенная художественной плоти, одна голая тема… Я начинаю развивать эту тему, фантазировать, облекая ее в плоть и кровь, но не прибегая к помощи памяти… Но удивительное дело! То, что кажется мне фантазией, вымыслом, часто впоследствии оказывается действительностью, надолго забытою и сразу восстановленною этим неестественным и трудным путем. Так была создана «Конармия» [Ольник. «Я рад…»].
Инверсия как прием
Комментария иного рода требует, например, начало рассказа «Аргамак»:
Я решил перейти в строй. Начдив поморщился, услышав об этом.
— Куда ты прешься?.. Развесишь губы — тебя враз уконтрапупят…
Я настоял на своем. Этого мало. Выбор мой пал на самую боевую дивизию — шестую.
То есть сперва упоминается начдив — надо полагать, начдив шесть, — не командарм, не начальник Штаба армии, куда поначалу был прикомандирован Бабель-Лютов6, не начальник политотдела, а именно начальник дивизии, а затем сообщается о том, что герой выбрал как раз 6-ю дивизию. Подобную инверсию М. Вайскопф связывает с толкованием Раши и его последователями библейских анахронизмов7, о котором Бабель, несомненно, знал (комментарии Раши упоминаются в рассказе «Гедали»). В статье, посвященной «Пятикнижию», исследователь писал о том, что
главенствующим сюжетным принципом в Торе является переход от общего понятия к частному <…> «В Торе нет «ранее» и «позднее»» — иными словами, нет хронологической упорядоченности действий <…> установка «от общего к частному» раскрывается в двух аспектах: ахронном, собственно сюжетном <…> и фабульно-хронологическом, когда исходное положение представляет собой как бы нерасчлененный, целостный прообраз последующих событий…8 [Вайскопф 1984: 198]
В свою очередь, я хочу обратить внимание на одну из подобных инверсий — из рассказа «В подвале». К приходу в гости маленького Боргмана тетка Бобка «надела косынку с черными тиснеными цветами, косынку, которую одевают в синагогу на Судный день и на Рош-Гашоно». В данном случае переставлены местами дни. Ведь вначале отмечается еврейский новый год — Рош а-Шана, а затем, на десятый день, Йом Кипур, то есть Судный день, день покаяния, строгого поста и молитвы9.
Безусловно, подобные сведения являются общедоступными, но я останавливаюсь на них, чтобы исправить грубую ошибку, допущенную в комментариях к этому рассказу. В двухтомнике Бабеля сообщается: «Судный день по библейскому преданию — день Страшного суда над грешниками» [Бабель 1990: II, 563], [Бабель 2002: I, 510]. Автор примечаний к двум современным собраниям сочинений идет дальше и уточняет: «Судный день — день конца света и Страшного суда» [Бабель 2006: I, 548], [Бабель 2012: I, 522]. В последнем случае имеет место не только незнание еврейских реалий и религиозных традиций (а элементарные представления о них были бы вовсе не лишними для тех, кто берется комментировать Бабеля), но и невнимательное отношение к бабелевскому тексту. Комментатор не обратил внимания ни на слово «синагога», ни на употребление в настоящем времени глагола несовершенного вида «одевают», указывающего на регулярность, повторяемость, периодичность действия.
Еще одно качество, которое я не стала бы рассматривать как намеренный прием или сознательную авторскую стратегию, присуще поэтике Бабеля. Скорее такова его тактика, зависящая от сиюминутной художественной задачи. Я имею в виду нарушение логики повествования в описании событий, биографии персонажей и даже их внешности — как в пределах новеллистического цикла, так и в рамках отдельной новеллы. Например, в «Короле», первом из «Одесских рассказов», Беня Крик женат на дочери Эйхбаума Циле, а в третьем рассказе — «Отец» — он холост, и Фроим Грач сватает за него свою дочь Баську.
На более серьезное и важное фабульное расхождение обратил внимание Вайскопф:
В «Рабби» юный Илья Брацлавский, единственный сын цадика — это злобный психопат просветительского пошиба, который глумится над родной верой, демонстративно зажигая огонь в субботу (что категорически запрещено иудеям): «Сын рабби курил одну папиросу за другой среди молчания и молитвы». А из продолжения («Сын рабби»), где этот персонаж уже предстает красноармейским командиром и святомучеником революции, умирающим в поезде на руках у Лютова, явствует, что, оказывается, в тот субботний вечер, четыре месяца назад, он вовсе не курил и не бунтовал — напротив, вел себя вполне благочестиво, углубившись в Писание. Теперь повествователю вспоминается «повисшее над Торами безжизненное покорное прекрасное лицо Ильи, сына рабби, последнего принца в династии» <…>
Соединить два жития коммуниста Брацлавского не легче, чем склеить Ленина с Маймонидом из его походного пантеона, но логическая несовместимость нарративов скрадывается благодаря суггестивному блеску изложения [Вайскопф 2016: 175-176].
Исследователь подметил и то, что «при необходимости стремительно варьируется даже <…> облик» персонажей в пределах одной новеллы. Например, меняется
наружность мнимого «глухаря» в «Иванах». Сперва, в той сцене, где изувер Акинфиев, повозочный ревтрибунала, стреляет у него над ухом, о дьяконе говорится, что над «громадой его лысеющего черепа летал легкий серый волос» <…> А через пару страниц, в конце новеллы, показано, как замученный дьякон ползет на коленях, «весь опутанный поповским, всколоченным волосом» (которого, впрочем, и быть не могло, так как его призвали в Красную армию). Просто в первом случае автору важно было педалировать сам акустический эффект измывательства над злосчастным симулянтом, так сказать, оголив его череп для револьверного грохота, а во втором — подытожить страдальчество коленопреклоненного клирика, придав рисунку житийно-иконописный оттенок [Вайскопф 2016: 173-174].
Полагаю, что подобные нарративные алогизмы и противоречия, хотя бы наиболее существенные из них, в комментариях к произведениям Бабеля нужно отмечать.
«Гюи де Мопассан»
Хотелось бы заострить внимание на нескольких моментах, связанных с рассказом «Гюи де Мопассан». Во-первых, исправить одну неточность в комментариях, когда авторской датировкой называют годы 1920-1922. Между тем никаких дат ни в одной из прижизненных публикаций под текстом рассказа нет. Датировка основана исключительно на репортаже о встрече писателя с молодыми сотрудниками журнала «Смена», где ему приходилось оправдываться за далекое от актуальности произведение:
Что же касается рассказа «Гюи де Мопассан», то, по его (Бабеля. — Е. П.) определению, он не характерен сейчас для его творчества. Рассказ «Гюи де Мопассан» относится к 1920-1922 гг. и представляет собой творческий опыт, этюд, не претендующий на показ социального облика Мопассана как писателя [Ольник. Писатель…].
Если кого-то из современников Бабеля еще могли убедить такого рода доводы10, то сегодня вряд ли можно всерьез поверить в попытку замаскировать под простой этюд тонкую, многозначную, интертекстуально насыщенную новеллу. Хорошо известно, что Бабель годами оттачивал свои вещи и годами не отдавал их в печать. И вполне возможно, что замысел и первоначальные наброски к «Гюи де Мопассану» на самом деле приходятся на начало 1920-х. Однако основная работа велась позднее, о чем свидетельствуют не только стилистическое своеобразие произведения, но и конкретные факты.
В письме Бабеля Горькому от 25 июня 1925 года есть упоминание о прототипе Алексея Казанцева и о прообразе «»Дон-Кихота» издания 1624 года»:
Вы помните Кудрявцева из «Новой жизни»? Он изучал испанский язык, у него было необыкновенной красоты издание «Дон-Кихота» на испанском языке, книга эта принадлежала в прошедшие времена какому-то герцогу, Кудрявцев читал ее с упоением [Бабель 2006: IV, 31-32].
Сюжетный ход с переводом рассказов Мопассана могла подсказать реальная работа Бабеля в 1926-1927 годах над трехтомником французского писателя, вышедшим в издательстве «Земля и фабрика», и собственный перевод трех новелл Мопассана — «Идиллии», «Признания» и «Болезни Андре». (В свое время, исходя из неверной датировки произведения началом 1920-х годов, я ошибочно, как теперь понимаю, полагала, что в рассказе «Гюи де Мопассан» Бабель предвосхитил свою работу в качестве переводчика и редактора трехтомника Мопассана, см.: [И. Э. Бабель — редактор… 323-324], [Погорельская 2011: 333].)
В том же отчете о встрече в журнале «Смена» сообщалось, что интерес Бабеля к Мопассану продиктован его поездкой во Францию, где ему особенно ясно стало значение французского писателя (первое пребывание Бабеля в Париже относится к 1927-1928 годам). Наконец, 24 апреля 1932 года, то есть за два месяца до публикации, он обращается с просьбой к И. Лившицу купить ему вышедшее в издательстве «Academia» двухтомное (1929, 1932) полное издание «Дон Кихота» (см.: [Бабель 2007: 86]).
Далее кратко остановлюсь на двух разных типах комментария к этому рассказу — интертекстуальном и реальном.
Мне кажется, объяснения заслуживает хорошо известный всем отрывок:
Стараясь удержать качание больших бедер, она вышла из комнаты и вернулась с переводом «Мисс Гарриет». В переводе ее не осталось и следа от фразы Мопассана — свободной, текучей, с длинным дыханием страсти. Бендерская писала утомительно правильно, безжизненно и развязно — так, как писали раньше евреи на русском языке.
По мнению Жолковского, этот фрагмент является аллюзией на роман С. Юшкевича «Леон Дрей», «представляющий собой явную русско-еврейскую вариацию на тему «Милого друга»» [Жолковский: 111].
Комментария требует финал произведения — вольный пересказ книги Э. Мениаля о Мопассане:
И я узнал в эту ночь от Эдуарда де Мениаль, что Мопассан родился в 1850 году от нормандского дворянина и Лауры де Пуатевен, двоюродной сестры Флобера <…> Достигнув славы, он перерезал себе на сороковом году жизни горло, истек кровью, но остался жив. Его заперли в сумасшедший дом. Он ползал там на четвереньках и поедал свои испражнения. Последняя надпись в его скорбном листе гласит:
«Monsieur de Maupassant va s’animaliser» («Господин Мопассан превратился в животное»).
Во-первых, все как раз наоборот: Мениаль пишет, что «никакое родство не соединяло <…> писателей» [Мениаль: 14-15]. Во-вторых, у Мениаля цитируется не скорбный лист (история болезни), а приводится запись из дневника Э. Гонкура от 30 января 1893 года (см.: [Мениаль: 280]). В-третьих, ни о какой копрофагии ни у Гонкура, ни у Мениаля речи нет. Нельзя не обратить внимания и на несоответствие французского текста и его перевода на русский язык. Французская фраза в будущем времени futur immеdiat переведена на русский прошедшим временем. В оригинале у Мениаля: «est en train de s’animaliser» («превращается в животное») [Maynial: 282]. (Подробнее об этом см.: [Жолковский, Ямпольский: 65], [Жолковский: 49].) За неимением рукописи мы не можем быть уверены, что ошибка — несоответствие французской фразы русскому переводу — принадлежит автору рассказа, но она попала во все четыре прижизненные версии, поэтому исправлять ее мы не имеем права, но прокомментировать подобную неточность надо.
Выбор источника, варианты и разночтения
В цитированной выше статье В. Ковский писал:
При отсутствии рукописей и корректур прижизненные издания Бабеля фиксируют тем не менее ту правку, которая неизбежно возникала от одного переиздания к другому <…> когда мы выходим за пределы политической цензуры, встают действительно серьезные текстологические вопросы. Чем продиктованы изменения — редакторскими требованиями или художественными соображениями самого автора? Улучшают или ухудшают они текст? Какой вариант правки предпочтительнее? И т. д. и т. п. [Ковский: 67].
Проблема эта на самом деле архисложная и не менее важная, так как связана с выбором источника, по которому воспроизводится то или иное произведение. С одной стороны, от публикации к публикации Бабель вносил изменения, убирая избыточные эпитеты и сравнения, меняя порядок слов, делая текст более лаконичным и сжатым. Например, в приведенном выше отрывке из рассказа «Переход через Збруч» фраза «…наш обоз шумливым арьергардом растянулся по шоссе…» в изданиях до 1931 года выглядела иначе: «…наш обоз шумливым арьергардом растянулся по шоссе, по неувядаемому шоссе…». Полагаю, что от оксюморона «неувядаемое шоссе», хотя и достаточно поздно, Бабель избавился сам.
С другой стороны, его произведения со временем подвергались не всегда обоснованной редакторской правке. Например, в той же «Конармии» просторечные формы были заменены на соответствующие нормам литературного языка, причем делалось это непоследовательно. Так, в рассказе «Письмо» слово «кажные» заменено на «каждые» в третьем издании 1928 года, в рассказе «Соль» слово «кажный» было заменено на «каждый» только в 1936 году, в последнем прижизненном сборнике, а в рассказе «Иваны» так и осталось: «кажный кажного судит».
В 1933 году «Конармия», как и другие произведения советской литературы в тот период, подверглась цензурной правке: из рассказов «Письмо», «Соль», «Эскадронный Трунов», «Измена» и «Сын рабби» была вычеркнута фамилия Троцкого и соответственно изменены фразы, где она присутствовала. Я допускаю, что эти места в тексте можно восстанавливать, даже если «Конармия» воспроизводится по поздним изданиям (см.: [Бабель 1990]), — разумеется, оговорив это в примечании.
Помимо конармейского цикла существуют исправления и в других рассказах, сделанные явно по цензурным соображениям. Приведу два примера разного времени.
Рассказ «Иисусов грех» был впервые напечатан в однодневной газете Южного товарищества писателей в пользу голодающих «На хлеб» (Одесса) в 1921 году, затем, спустя три года, в альманахе «Круг» (1924, № 3). А потом Бабель включал его почти во все сборники. Процитирую небольшой отрывок:
Благословил сей союз Господь в последний раз <…> и побежала Арина с Альфредом обнявшись по шелковой лестничке вниз на землю. Достигли Петровки, — вон ведь куда баба метнула...
Слова «вон ведь куда баба метнула…» становятся понятнее с учетом первой публикации, где им предшествовало: «Достигли Лубянки…» Согласимся, что здание московской милиции на Петровке, 38 не то же самое, что грозное здание ВЧК — ОГПУ — НКВД на Лубянке.
А вот в книжном варианте позднего рассказа «Нефть» (1934) совсем уж нельзя понять окончания письма инженера Виктора Андреевича в президиум ВСНХ: «…подобно всем смертным я предпочитаю стоять за высокие темпы, но сознание долга… и прочее и прочее». Все становится на свои места, когда читаешь машинопись из альманаха «Годы XVI-XXI» и первую публикацию рассказа в газете «Вечерняя Москва» от 14 февраля 1934 года, где шутка инженера дана целиком: «…подобно всем смертным я предпочитаю стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие…»
Однако многие разночтения и варианты с цензурой не связаны. По мнению Ковского, например, рассказ «В подвале» нужно печатать по последнему прижизненному варианту (небольшому сборнику «Избранные рассказы» 1936 года), так как в нем
после слов героя «Предсмертное мое отчаяние и совершившаяся уже смерть Цезаря слились в одно» и перед цитатой из «Юлия Цезаря» Шекспира — тоже высокого эмоционального накала («Коль слезы есть у вас, обильным током они теперь из ваших глаз польются») — Бабель, чтобы разрядить интонацию, несколько утрачивающую в этой высокой риторике свой иронический характер, вычеркивает из текста следующую «прокладку»: «Я был мертв, и я кричал. Хрипение поднималось со дна моего существа» [Ковский: 69].
Если «Конармия» должна воспроизводиться как единое произведение по одной из полных прижизненных версий, то для остальных рассказов, издававшихся при жизни автора неоднократно, текстолог, как мне представляется, вправе выбрать любой источник, включая первую публикацию (например, те же «Иисусов грех» и «Нефть») или даже рукопись, но всякий раз давая соответствующее обоснование.
Я веду разговор к тому, насколько взвешенным должен быть выбор и насколько важно в научных изданиях приводить хотя бы отдельные разночтения и варианты.
Предприняв подобную попытку в книге «Рассказы», изданной «Вита Нова» в 2014 году, я привела далеко не все разночтения, а наиболее, с моей точки зрения, интересные, значимые и те, которые имеют иную по сравнению с основным текстом стилистическую или смысловую окраску (см.: [Бабель 2014]). Однако некоторые весьма существенные разночтения я все же упустила, как, кстати, и только что названное — из рассказа «В подвале». Мне хочется хотя бы отчасти восполнить этот пробел единственным примером.
Бар-Селла обратил мое внимание на стилистическое и смысловое отличие от других версий окончания рассказа «Измена» в харьковском альманахе «Пролетарий» (1926):
Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеется нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину щиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому. Но мы отдерем половицу, восставшую против невинной грубости нашей, и мы нальем черной крови в сапоги, обученные не скрипеть.
В первой публикации в вечернем выпуске ленинградской «Красной газеты» от 13 марта 1926 года и во всех остальных версиях окончание рассказа иное:
Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеется11 нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину штиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому…
Большой интерес представляют фрагменты, не вошедшие в окончательный текст и сохранившиеся только в рукописях. Такие случаи малочисленны и вполне могут воспроизводиться в разделе вариантов или в комментариях.
Так, в рукописи рассказа «Дорога» после слов «У Аничкова моста, у Клодтовых коней, я присел на выступ статуи» можно прочитать:
Гранит опалил меня, я положил голову себе на колени. Передо мною на крыше дворца, помигав, загорелась комнатная лампа с абажуром. Свет ее был желт и горяч. Она освещала гостиную прокурора Саратовской судебной палаты Муковнина12. В прежние времена Муковнин из-за дочери своей Лиды на порог меня не пускал, а тут я сидел в его кресле, большом, как часовня, и слушал, как прокурор рассказывал мне о новых изобретениях — о радио, о средствах против рака. Платье Лидии белело за роялем, я чувствовал на себе ее строгий, остановившийся взгляд… [РГАЛИ. Ф. 622. Оп. 1. Ед. хр. 42. Л. 7-8], [Бабель 2014: 435]
Понятно, почему этот отрывок не вошел в окончательный текст: и по содержанию, и по интонации он оказался бы там чужеродным. По похожим соображениям не попал в рассказ «Улица Данте» фрагмент об Одессе, имеющийся в двух машинописях, о чем мне довелось писать не раз (см.: [Погорельская 2010: 280-281], [Погорельская 2012: 329-330], [Погорельская 2015: 17, 34]).
Во всем остальном машинопись рассказа «Улица Данте» из альманаха «Год XVI» [РГАЛИ. Ф. 622. Оп. 1. Ед. хр. 42. Л. 35-41] могла бы стать идеальным источником для воспроизведения в современных изданиях, тем более что только в ней имеется подзаголовок «Из парижских рассказов». И все же одну фразу стоит печатать именно по машинописям: «Мать этой девочки продавала газеты на Сен-Мишель». Уже в первой публикации появилось: «…на улице Сен-Мишель». Слово «улица», нарушающее к тому же ритм фразы, явно вставлено редактором. Но в рассказе речь идет о бульваре, улицы с таким названием в Париже нет, а, опустив слово «бульвар», сказать просто «на Сен-Мишель» можно точно так же, как «на Сен-Жермен», «на Монпарнасе» и т. п.
Работа над ошибками
Бабель не раз жаловался на небрежность в изданиях его произведений. Так, например, 29 февраля 1928 года он сообщал М. Горькому: «Посылаю Вам мою пьесу «Закат», чудовищно изданную «Кругом»; грубейшие опечатки совершенно искажают текст» [Бабель 2006: IV, 202]. А 2 января 1932 года писал родным:
Удивляюсь тому, что в зарубежной прессе пишут о таких пустяках, как Карл Янкель. Рассказ этот неудачен и к тому же чудовищно искажен. Я уже, кажется, писал вам, что его напечатали по невыправленному тексту (черновому) с ошибками, совершенно уничтожающими смысл13.
Однако удивительным образом многие «уничтожающие смысл» опечатки, появившиеся в прижизненных изданиях, иногда начиная с первой публикации, писатель впоследствии не выправлял. Найти этому объяснение довольно непросто, но избавление текстов Бабеля от подобных опечаток представляется мне важнейшей задачей, поэтому позволю себе остановиться на этом достаточно подробно. Речь пойдет именно об «устойчивых» ошибках и опечатках, появившихся либо в первой, либо в одной из последующих публикаций и сохраняющихся в современных изданиях.
Но вначале несколько замечаний о том, что ошибкой не является.
В заметке «»Опечатки» в изданиях Бабеля» А. Эппель приводит известный эпизод из рассказа «Дорога», заканчивающийся словами на идише «- Анклойф, Хаим…» («- Беги, Хаим…»). Правильнее было бы написать: «- Антлойф…». Эппель считает:
По-моему, в тексте кочующая опечатка. Предположить, что Бабель ошибся, — абсурдно. Предположить <…> что Бабель так обозначил исковерканный мужиком идиш, — тоже абсурдно. Это бы «работало», будь рассказ написан на языке идиш. Думать, что русский читатель «отловит» коверкание идиша мародером-мужиком, — опять-таки не уважать мастера Исаака Эммануиловича [Эппель: 94].
Но в данном случае ошибался Эппель. Во-первых, это не кочующая опечатка. Автограф и машинопись с авторской правкой рассказа «Дорога» сохранились, и в обоих случаях — «Анклойф» (см.: [РГАЛИ. Ф. 1433. Оп. 3. Ед. хр. 501. Л. 4, 15]). Во-вторых, это не неверное написание: слово «ankloifen» существует в украинском диалекте языка идиш, привычном Бабелю (см.: [Great Dictionary… III, 1642]).
Несколько иной, хотя в чем-то похожий пример — из рассказа «Смерть Долгушова». Афонька Бида на ходу бросает Лютову: «- Набили нам ряжку. Дважды два». Значение слова «ряжка» здесь вроде бы очевидно: уменьшительная форма от слова «ряха» (грубое обозначение лица). И, конечно, возникает желание изменить его на «ряшка». Но и в данном случае, равно как и во всех публикациях рассказа, в машинописи с авторской правкой именно «ряжка» [РГАЛИ. Ф. 2852. Оп. 1. Ед. хр. 403. Л. 8]. Такое слово существует, хотя семантика у него иная. Например, у В. Даля «ряжка», кстати, как и «ряшка», обозначает «лохань, помойницу; банную шайку, ведерко, черпак» [Даль: IV, 126]. Нельзя исключить, что «ряжка» является уменьшительным от «ряха» в каком-нибудь диалекте, и Бабель слышал именно это слово. Как бы то ни было, исправлять его в данном тексте мы неправомочны, но сделать в комментарии соответствующее пояснение будет не лишним.
В «Конармии» есть меняющие смысл опечатки, которые необходимо устранять независимо от того, по какому источнику мы воспроизводим текст. Приведу только два наиболее показательных примера.
Во фразе «Поляки вошли в Броды и были выбиты контратакой» («Смерть Долгушова») в третьем издании 1928 года из слова «поляки» выпала буква «я», и с тех пор эта фраза печатается в таком виде: «Полки вошли в Броды и были выбиты контратакой». «Полки» — слово значимое и в произведении о войне уместное, но в данном случае оно не работает. Ведь непонятно, чьи это полки — польские или наши. Если бы вдруг изменение внес сам Бабель, он обязательно пояснил бы, какие полки, а скорее всего, назвал бы номера полков. Разумеется, это опечатка, и в рассказе говорится именно о поляках и о реальных исторических событиях.
В посмертном сборнике 1957 года, в рассказе «Эскадронный Трунов», появилась поистине курьезная ошибка. В самом начале говорится о похоронах «всемирного героя» Пашки Трунова, и во всех прижизненных публикациях этот отрывок дан одинаково: «Мы <…> вырыли Трунову могилу на торжественном месте — в общественном саду, посреди города, у самого собора». И далее сообщается, что первый пушечный выстрел произведен «по соборным часам». В сборнике «Избранное» 1957 года «собор» превратился в «забор», и с тех пор в российских изданиях конармейского цикла «всемирного героя Пашу Трунова» хоронят «на торжественном месте <…> у самого забора».
К сожалению, эти две ошибки попали в переводы произведений Бабеля на иностранные языки (см., например: [Isaak Babel’s… 121, 149], [Babel: 537, 586]).
Влиять на смысл сказанного может не только слово, но и знак препинания. Лишняя запятая появилась в рассказе «Как это делалось в Одессе» в повторной публикации в № 4 журнала «Леф» за август-декабрь 1923 года и перекочевала во все российские издания, как прижизненные, так и посмертные. (В первой публикации в Литературном приложении к одесским «Известиям» от 5 мая 1923 года этой запятой нет.)
Вот данный фрагмент: «И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни».
Ненужная запятая стоит после слова «синагоги». Первым на ошибку обратил внимание Зихер (см.: [Бабель 1979: 393]). Н. Богомолов в статье об этом рассказе посвятил лишней запятой целую главку. Он пишет:
На первый взгляд, все в порядке: как однородные члены поминаются шамесы, торговцы и старухи. Но ведь несколькими строками ниже читаем: «Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю Песю под руки». Значит, существовала особая синагога для торговцев кошерной птицей, и именно к ней должна была относиться тетя Песя, торговка курами с Серединской площади [Богомолов: 203].
Попробую ответить на этот вопрос, хотя речь о реальном комментарии шла выше. Действительно, в прежние времена существовали синагоги и молитвенные дома для людей определенных профессий. В адресной и справочной книге «Вся Одесса» за 1912 год синагога торговцев кошерной птицей не значилась, а имелся молитвенный дом «рубальщиков кошерного мяса», размещавшийся по адресу: ул. Земская, 10.
Некоторые устойчивые опечатки в текстах Бабеля действительно вызывают недоумение. К таким относится ошибка в новелле «Отец» из цикла «Одесские рассказы», много раз печатавшейся при жизни автора и бессчетное число раз, начиная с 1957 года. Старый еврей Голубчик обращается к Фроиму Грачу: «- Эге, пане Грач <…> я вижу, дите ваше просится на травку…» Во всех без исключения публикациях рассказа на русском языке мы читали: «- Эге, пани Грач…»
Обращение «пани» — это обращение к женщине (в украинском, польском и на языке идиш). Должно быть, «пане» — звательный падеж от «пан». Многократные примеры правильного употребления данной парадигмы можно найти в «Конармии» [Эппель: 93].
Принять решение об исправлении безусловной ошибки (см.: [Бабель 2014: 210]), сохранявшейся в тексте Бабеля в течение девяноста лет, мне помогло не только правильное употребление этого слова в конармейских рассказах, но и точно такая же, как в «Отце», опечатка, допущенная в первой публикации рассказа «Переход через Збруч» (в обращении беременной еврейки к Лютову) в газете «Правда» от 3 августа 1924 года, но устраненная в дальнейших переизданиях.
Нельзя не сказать о двух опечатках в варианте 1924 года «Автобиографии». В рукописи о годах учебы писателя в Одесском коммерческом училище читаем:
На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду или в греческие кофейни играть на биллиарде или на Молдаванку пить в погребках дешевое бессарабское вино <…> Я писал их (рассказы на французском языке. — Е. П.) два года, но потом бросил; пейзаж и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно… [НИОР РГБ. Ф. 138. М. 9585а. Ед. хр. 1. Л. 1-2].
Во всех прижизненных и в посмертных печатных версиях вместо «погребках» — «погребах». А однажды неверно прочитанное в автографе слово «пейзаж» на долгие годы превратилось в «пейзане». В сборнике рассказов 2014 года «Автобиография» опубликована по автографу, и обе опечатки устранены (см.: [Бабель 2014: 9]).
Поднятыми в настоящей статье вопросами и очень выборочными примерами далеко не исчерпываются проблемы текстологии, комментирования, переиздания произведений Бабеля. И все же, подводя итог, хотелось бы сделать вывод.
Пока не найдены отобранные при аресте рукописи или пока не получен окончательный ответ, сможем ли мы вообще когда-либо их отыскать, преждевременно говорить о полном собрании сочинений писателя. Но вот начатый здесь разговор о научном собрании его сочинений и писем, которое, как я надеюсь, станет результатом коллективной работы, является, наоборот, весьма актуальным. Разумеется, подобное издание дело не одного года, но и растягивать это еще на многие десятилетия мы не имеем права.
- В 1936 году, вскоре после сборника «Рассказы», в библиотеке «Огонек» был издан небольшой сборник «Избранные рассказы», состоявший из четырех новелл: «Смерть Долгушова», «В подвале», «Гюи де Мопассан», «Нефть». [↩]
- Именно по этому изданию готовится сейчас основной корпус «Конармии» в серии «Литературные памятники». [↩]
- Книга «История моей голубятни», выпущенная издательством «Земля и фабрика» в 1926 году, была так названа по первому рассказу и помимо него и «Первой любви» включала новеллы «Любка Казак», «Шевелев» («Вдова»), «Конец Св. Ипатия», «У батьки нашего Махно» и «Ты проморгал, капитан!».[↩]
- Цитируется с уточнениями по ксерокопии с автографа, находящейся в архиве Гуверовского института (США). См. также: [Бабель 2006: IV, 297].В № 10 «Нового мира» за 1931 год были напечатаны рассказы «В подвале» и «Гапа Гужва».[↩]
- Подвигу Конкина посвящена заметка в газете «Красный кавалерист» от 4 июля 1920 года.[↩]
- Разумеется, в комментарии надо указать и на связь начала «Аргамака» с биографией Бабеля, который перевелся в 6-ю дивизию в двадцатых числах июня 1920 года, накануне взятия Новограда.[↩]
- В письме автору настоящей статьи от 14 декабря 2015 года.[↩]
- О других многочисленных смысловых инверсиях у Бабеля как о художественном приеме см.: [Вайскопф 2016].[↩]
- Строго говоря, Днем Суда является Рош а-Шана, именно тогда выносится Небесный приговор, а Йом Кипур, когда этот приговор «скрепляется печатью», — День Искупления (подсказано С. Левиным). Но у Бабеля подразумевается именно Йом Кипур.[↩]
- Ср., например, с воспоминаниями С. Бондарина, присутствовавшего на авторском чтении рассказов «Гюи де Мопассан» и «Улица Данте» и недоумевавшего по поводу услышанного [Бондарин: 100]. [↩]
- В первой публикации «мигает».[↩]
- Фамилию «Муковнин» Бабель использовал в пьесе «Мария». В 1914-1916 годах прокурором Саратовской судебной палаты был действительный статский советник Сергей Васильевич Карчевский.[↩]
- Цитируется по ксерокопии с автографа, находящейся в архиве Гуверовского института (США). См. также: [Бабель 2006: IV, 300].[↩]