Показания А. Гарри о положении иностранных корреспондентов в СССР (1930 год)

Имя корреспондента газеты «Известия» Алексея Николаевича Гарри мало что говорит современному историку литературы и журналистики. Между тем в конце 1920-х -1930-х годах он, участник советской арктической экспедиции по спасению Умберто Нобиле и множества авиаперелетов, автор больших известинских «подвалов», был знаменит.

Современники вспоминали: «В двадцатые и тридцатые годы имя Гарри стояло в первом ряду набирающей силу советской журналистики. Кольцов и Гарри! Один — в «Правде», другой — в «Известиях». Пожалуй, не было ни одного приметного события в жизни страны в те годы, в котором бы не участвовал Алексей Гарри в качестве корреспондента «Известий» <…> Кольцов был политически острее, строже что ли. Гарри писал лиричнее, мягче, он был незаурядным новеллистом» [Кудреватых]; «oн считался «известинским Кольцовым» — по популярности, по поискам тем» [Нехамкин].

«Популярность и известность ставят его в один ряд с М. Кольцовым, И. Эренбургом, В. Кином, но в отличие от названных его собратьев по перу Гарри писал главным образом о внутренней жизни страны, о развитии промышленности, о достижениях науки, об открытиях и рекордах» [Гвоздарева: 96]; «Его «подвалы» печатались не как у других газетчиков, с подписью в конце статьи, со скромным инициалом вместо имени. Его подпись стояла выше заголовка и была набрана крупным шрифтом и полностью: АЛЕКСЕЙ ГАРРИ. Такой чести удостаивались самые известные: Максим Горький, Николай Бухарин, Алексей Толстой, Илья Эренбург, Михаил Шолохов» [Щеглов-Норильский].

В начале 1930-х годов Гарри писал не только журналистские тексты. Он был автором нескольких десятков рассказов и книг — по большей части имевших документальную основу. Эти книги, в частности написанное в соавторстве со Львом Кассилем художественно-документальное повествование «Потолок мира» (М., 1934), тоже были популярны у читателей. В 1934 году Гарри стал членом Союза советских писателей.

Непростые отношения были у Гарри с ОГПУ-НКВД.

В 1930 году Гарри арестовали, судили и сослали на 10 лет на Соловки. Однако через год он был полностью реабилитирован по постановлению Политбюро. Причем доклад о необходимости его освобождения на Политбюро делал лично Сталин [Уголовное дело… 1930], [Постановление… 286].

В декабре 1936 года Гарри принял предложение сотрудничать с Секретно-политическим отделом НКВД. Согласно его позднейшему признанию, этим сотрудничеством он «старался по мере сил загладить все свои прежние промахи как в области отсутствия бдительности, так и в области преступного легкомыслия по отношению к врагам народа» [Уголовное дело… 1938: л. 69-70].

Однако это сотрудничество не спасло Гарри от второго ареста, в июле 1937 года. Формальной причиной ареста бывшего известинца стали попавшие в НКВД сведения о том, что он «систематически распространяет» «слухи о массовых арестах» и, в частности, об арестах бывших и действующих чекистов.

Судя по хранящемуся в архиве ФСБ РФ уголовному делу Гарри, на разворачивающийся в стране «большой террор» он смотрел философски: «Говоря о судьбе, ожидающей арестованных, я, взяв кусок бумаги и произведя расчет, заявил, что если даже придется расстрелять 6 000 человек>, то это, в сущности, будет лишь расстрелом одного из 30 000 и что для истории это никакого значения не имеет» [Уголовное дело… 1937: л. 17].

В августе 1937 года Гарри был освобожден — по личному распоряжению Ежова.

Однако в 1938 году он в третий раз попал в тюрьму. В апреле 1939 года, сразу после ареста Ежова, его лишили боевых наград и осудили на 8 лет лагерей — за участие в «антисоветской террористической организации». Обвинялся же бывший журналист, в частности, в том, что согласился совершить террористический акт: бросить бомбу и стрелять из пистолета в машину членов Политбюро [Уголовное дело… 1938: л. 121].

Наказание он отбывал в Норильском исправительно-трудовом лагере, после освобождения жил в Норильске и Красноярске, работал в местных библиотеках, издательствах и газетах, снова стал писать журналистские и художественные произведения. Гарри дожил до реабилитации в сентябре 1955 года, приехал в Москву и через 5 лет умер.

* * *

Биография Алексея Гарри таит в себе много загадок. Воображение у журналиста было сильно развито — и о себе он сообщал не соответствовавшие друг другу сведения.

Сам Гарри на допросе в 1930 году утверждал, что его отцом был известный ленинградский врач-венеролог, профессор Леонид Эрлих. А в уголовном деле 1938 года Эрлих назван его отчимом. Следовательно, происхождение журналиста до сих пор остается невыясненным.

Фамилию Гарри, согласно показаниям 1930 года, он получил, работая в 1919 году в большевистском подполье. А в 1938 году уже повествовал, что «переменил фамилию, имя и отчество в ноябре 1917 г.», желая «оскорбить отца и не иметь ничего общего с ним» [Уголовное дело… 1930: л. 79, 81], [Уголовное дело… 1938: л. 143, 126].

Ссылаясь на рассказы Гарри, лично знавший его по работе в «Известиях» журналист Яков Селих утверждал: «Гарри — не псевдоним, а настоящая фамилия по матери, и была она, кажется, гречанкой, но на вопрос о национальности Гарри отвечал — русский» [Кудреватых]. О том, что Гарри носил свою подлинную фамилию, рассказывал и общавшийся с ним после ссылки, уже в 1950-е годы, писатель Теодор Гладков. «В жилах Алексея Николаевича текло множество кровей, фамилия — от деда, то ли француза, то ли итальянца. Сын врача», — рассказывал Гладков [Нехамкин].

А собиравший сведения о Гарри одесский исследователь Иван Калмакин утверждал, что журналист носил двойную фамилию: Олизар-Гарри [Львов].

Нельзя сделать точный вывод о том, в каком году родился Гарри: на допросе в 1930 году он утверждал, что год его рождения — 1898, а в 1938 году назвал другую дату — 1903 год. При этом Гарри уточнил, что указывал в анкетах неверную дату рождения еще с Гражданской войны — чтобы числиться совершеннолетним и иметь возможность занимать командные должности. Неизвестно и точное место рождения Гарри: в 1930 году он сообщал, что родился в Санкт-Петербурге, а в 1938 году — что в Париже. В беседе с Теодором Гладковым он назвал своим родным городом Одессу.

Рассказывая о своем образовании, Гарри сообщал, что до 1911 года учился дома, а затем поступил в гимназию — откуда его выгнали за вольнодумство спустя четыре месяца. Домашние учителя часто отказывались от него — поскольку «характер» его был «беспокойным». Но эпизодическое домашнее образование, четыре месяца пребывания в гимназии и последующее самообразование вряд ли могли дать Гарри те знания, которыми он, по его словам, владел:

Предоставленный самому себе, я воспитывал себя на материалистической литературе XIX века, французской, английской, а затем и немецкой. Зная с детства французский, английский, немецкий и итальянский языки — я совершенствовался в них в процессе чтения иностранной литературы. Кроме того, я хорошо знал греческий и латинский языки, так, чтобы читать литературу в подлинниках. Отсюда, между прочим, началось мое увлечение древней философией, от которой я впоследствии перешел к материалистам и к марксизму [Уголовное дело… 1930: л. 79 об.].

Такой уровень владения иностранными языками, мировой литературой и философией позволяет предположить учебу Гарри за границей — о чем он в показаниях предпочитал умалчивать.

В литературу и журналистику Алексей Гарри пришел буквально с фронтов Гражданской войны: современники знали, что он провел всю войну рядом с Григорием Котовским, за храбрость получил два ордена Красного Знамени. Собственно, о Котовском и котовцах повествуют две книги Гарри: «Огонь: Эпопея Котовского» (М., 1934) и «Рассказы о Котовском» (М., 1959).

Однако о том, как складывались первые этапы биографии будущего журналиста, каким образом он попал к Котовскому, каковы были функции Гарри в отряде легендарного комбрига, существуют разные версии.

Так, знавшая Гарри еще в 1930-е годы Н. Гвоздарева утверждала: «Два боевых ордена он получил за храбрость в Гражданскую войну, будучи личным адъютантом Г. А. Котовского» [Гвоздарева: 96]. Версию о том, что Гарри был адъютантом Котовского, разделял и Яков Селих. Гладков был убежден, что Гарри был телохранителем легендарного комбрига.

Между тем, рассказывая на следствии о своей службе в годы Гражданской войны, Гарри ни разу не упомянул о том, что был у Котовского адъютантом или телохранителем. Одесский исследователь Калмакин утверждал: «Он у меня «проходит» как один из политкомов 3-й Украинской армии <…> Гарри-Олизар А. был политкомом сформированного в апреле 1919 г. в Одессе 1-го Бессарабского советского стрелкового полка 3-й армии» [Львов].

Гражданскую войну Гарри закончил начальником штаба в бригаде Котовского [Уголовное дело… 1930: л. 83 об.].

* * *

Однако и показания журналиста, и воспоминания о нем современников позволяют сделать вывод: он был человеком конфликтным, а поведение его часто выходило за грань нормы.

В частности, в 1923 году у него возник конфликт с Котовским.

Показания, данные в ходе разбирательства 1930 года, проливают свет на удивлявший современников факт: ведущий журналист «Известий» был беспартийным. Гарри утверждал: он вступил в партию в 1917 году, однако партбилет у него отобрал Котовский. «В 1923 г. после ссоры с Котовским, во время которой я требовал демобилизовать меня, Котовский <…> отобрал у меня партийный билет и отправил меня в Москву в Академию генштаба, обещав мне прислать партбилет в случае, если я доеду до Москвы и действительно поступлю в Академию», — показывал он [Уголовное дело… 1930: л. 76].

Но поскольку до Москвы Гарри не доехал и в Академию не поступил — увлекшись журналистикой и работой в Крестинтерне, — партбилета он так и не получил.

Впрочем, этому свидетельству вряд ли следует безоговорочно доверять. В 1938 году он показывал, что из партии «выбыл механически» [Уголовное дело… 1930: л. 8, 126].

Был у Гарри конфликт с тем же Михаилом Кольцовым. Об обстоятельствах его возникновения известинец рассказывал следующее: в 1929 году, во время их с Кольцовым совместного европейского перелета на самолете «Крылья Советов» в Риме — в честь советских летчиков и журналистов — был устроен дипломатический прием. «Гостям подали вареных омаров. Кольцов положил омара спинкой вверх и пытался ножом разрезать щит, но ни вилка, ни нож кости не брали» [Снегов], [Норильский].

Напротив Кольцова во время этого приема сидел «итальянской авиации маршал», который начал вести с Кольцовым «политический разговор» на французском языке — которого советский журналист тогда не знал:

— Вы не находите, что ваш руководитель Сталин великий вождь? — вежливо интересуется итальянец по-французски.

— Да, месье! — отвечает Кольцов, изнемогая от борьбы с омаром. Других слов по-французски Кольцов… тогда не знал.

— А как по-вашему, наш Муссолини тоже великий вождь? — продолжает маршал.

— Да, месье, — говорит Кольцов.

— А не согласитесь ли вы, что наш Муссолини более крупная фигура и более любим своим народом, чем ваш Сталин? — допытывается маршал.

— Да, месье, — бездумно повторяет Кольцов.

И тогда молчаливый, величественный итальянец-официант наклоняется к Кольцову и отчетливо говорит ему по-русски:

— Муд…, ничего не отвечай маршалу. Поверни омара на спину и бери его мясо ложкой [Снегов], [Норильский].

Гарри уверял, что «на другой день итальянские газеты с упоением печатали диковинную беседу <…> А когда наши стали допрашивать обоих журналистов, Кольцов с возмущением сказал, что он и не думал отвечать на вопросы… — он французским не владеет, а говорил Гарри, который мастак в иностранщине» [Снегов], [Норильский].

«Я зато тогда же придумал про Кольцова смешную новеллу», — рассказывал известинец. Смысл «новеллы» он тоже пересказал своим приятелям: «Гарри говорил, что они побились на пари с Кольцовым, кто быстрее сжует резинку. Гарри свою сжевал еще в Италии. А Кольцов жевал всю Италию, Францию, пока в Париже все наши не заинтересовались: что это у него за непостижимая резинка? Оказалось, презерватив» [Снегов], [Норильский]. Трудно сказать, насколько эти истории соответствуют истине. Однако можно констатировать: после перелета 1929 года отношения Гарри с Кольцовым оказались безнадежно испорченными.

Конфликтность была причиной и постоянных служебных неудач Гарри. В 1936 году Николай Бухарин, ставший редактором «Известий», уволил его из газеты — вследствие именно личной ссоры.

Конфликты сопровождали и личную жизнь Алексея Гарри.

Он женился в 1929 году; жена его — Вера Григорьевна Гарри, урожденная Полякова, 1905 года рождения — окончила балетное училище при Большом театре, долго не могла найти работу, а потом устроилась работать «в артель».

Журналист характеризовал свои взаимоотношения с женой следующим образом: «…моя личная жизнь превратилась в сплошной ад. Я по неделям пропадал из дому, спасаясь от пьянства и дебошей жены. Жена меня, кажется, очень любила, но по-своему: она систематически избивала меня, устраивала мне пьяные скандалы и дикие сцены ревности на улице, дома, у знакомых, в учреждениях. Она страшно компрометировала меня, давая моим врагам мощное оружие: легенду о моем пьянстве». Очевидно, у Веры Гарри был повод для ревности: в 1938 году ее муж сообщал на допросе, что «гораздо больше, чем жену», он любил ее сестру. И смерть родственницы в 1932 году была для него ударом, от которого он так и не смог оправиться [Уголовное дело… 1938: л. 46].

В 1936 году Гарри разошелся с женой, оставив ей комнату в коммунальной квартире, а сам вынужден был жить у знакомых. Любовником Веры Гарри стал, в частности, поэт Павел Васильев.

15 мая 1937 года в газете «Правда» было опубликовано открытое письмо Президиуму правления Союза советских писателей, подписанное членами Совета писательских жен и называвшееся «Личная жизнь писателя». В этом письме, в частности, сообщалось: проводя обследование жилищных условий писателей, они зашли в квартиру Гарри и застали «омерзительную пьянку средь бела дня». «Пресловутый П. Васильев сидел за столом без платья, в загаженном белье, вдребезги пьяный и ругался площадной бранью. Сам Гарри зашел за перегородку, где, по его словам, лежала его больная жена, тотчас оттуда послышался шум борьбы и исступленный женский крик: «Пашка, он меня бьет!»» [РГАЛИ: л. 88], [Антипова: 103].

В тот же день Гарри прислал в «Правду» письмо, в котором утверждал, что давно не живет с женой, психически ненормальным и сильно пьющим человеком, но снабжает ее деньгами — и именно для этого приехал к ней в тот день. «Когда прибыли представительницы Совета жен, — утверждал Гарри, — я уговаривал свою жену не выходить из-за перегородки, так как моя жена была не одета и была в состоянии опьянения. Когда я загородил своей жене дорогу в столовую, она в шутку крикнула П. Васильеву: «Пашка, он меня бьет»». [РГАЛИ: л. 5-6], [Антипова: 103].

Следствием письма жен писателей и ответа Гарри было разбирательство в Союзе писателей 22 мая 1937 года. Одна из участниц визита в квартиру рассказывала, что визит этот состоялся в январе 1937 года, что дверь им открыл сам Гарри, который был пьян, и что поэт Павел Васильев

сидел в ночной рубахе, на нем был накинут женский купальный халат. Как только он узнал, кто мы такие, он сразу же стал ругать Союз советских писателей.

— Что вы от меня хотите? Вам нужны мои приметы? У меня глаза голубые, волосы белокурые.

Я сказала, что нам эти приметы неинтересны, они могут быть нужны в Гитлеровской Германии.

…Там была какая-то возня… Гарри сообщил, что за перегородкой в темной комнате лежит его больная жена. Он бегал, о чем-то они разговаривали. Мы услышали громкую возню, потом услышали истерический крик…

Павел Васильев забежал в ту комнату и крикнул:

— Я не позволю так обращаться с женщиной!.. [РГАЛИ: л. 37-38], [Антипова: 103].

Когда Гарри вышел из комнаты, между ним и писательскими женами состоялся следующий диалог:

Я живу на площади жены в течение десяти лет. Я орденоносец. Я талантливый человек — и вот я живу в таких условиях. Потом он сказал: у меня валяется тридцать тысяч книг, они валяются в сарае у приятеля. Мы его спросили: где же вы работаете? Он ответил: я работаю у девочек, у машинисток, а знаете, мне вообще на все наплевать, через два дня я уезжаю в Испанию [РГАЛИ: л. 38], [Антипова: 103].

Оправдания Гарри в итоге не были приняты: в феврале 1937 года, вскоре после визита писательских жен, Павел Васильев был арестован как «враг народа». Поэтому участвовавшие в разбирательстве писатели решили, что бил Гарри жену или не бил и во что был одет Васильев — уже не столь важно. «Мы знаем, что Павел Васильев был фашистом, предателем, а как он был одет, в какое платье — мужское или женское — это не имеет значения. Это агент фашистов, важно, о чем они говорили. Вы сообщили, что их разговоры имели контрреволюционный характер. Это имеет гораздо большее значение. Вопрос ясен. Там какая-то контрреволюционная ячейка», — заявил писатель Абдулькасим Лахути, участник совещания [РГАЛИ: л. 42], [Антипова: 103].

Вскоре, в июле 1937 года, Павел Васильев был расстрелян. Тогда же, в июле, был вторично арестован и сам Гарри.

* * *

Однако несмотря на буйную фантазию журналиста, на постоянные связанные с ним конфликты, на его эксцентричное поведение, на то, что Гарри был беспартийным, — он выполнял сложные и ответственные поручения. Едва ли не главной сферой его деятельности в конце 1920-х — начале 1930-х годов было общение с иностранными корреспондентами и предоставление им — естественно, в интересах советской власти — информации. Соответственно, он обладал редким для советского человека опытом: был вхож в круг живущих в Москве иностранных граждан.

Собственно, арест 1930 года и был следствием этой его деятельности.

На следствии Гарри обвинялся в том, что «поддерживал связь с представителем агентства «Юнайтед Пресс», американским корреспондентом Лайонсом Евгением, по заданию руководства редакции газеты «Известия» и НКИД инспирировал Лайонса; в процессе инспирации перешел дозволенные границы своего знакомства с Лайонсом и был использован как действительный источник информации по всевозможным вопросам» [Уголовное дело… 1930: л. 119].

Арест этот был странным: Юджин (Евгений) Лайонс (Eugene Lyons, 1898-1985), американский журналист российского происхождения, по убеждениям — анархист, работавший с 1928 года в Москве, считался большим другом СССР. Он был известен своими прокоммунистическими статьями, прославился как яростный защитник приговоренных к расстрелу американских рабочих Сакко и Ванцетти. В 1924-1927 годах Лайонс служил корреспондентом американского бюро ТАСС, его корреспонденции и рассказы печатались в советских газетах и журналах. В 1929 году в Москве была издана его книга «Жизнь и смерть Сакко и Ванцетти».

Приехав в Москву, Лайонс обратился в Отдел печати НКИД с просьбой дать ему куратора из московских журналистов — и выбор советских дипломатов пал на Гарри. Между двумя журналистами завязались дружеские отношения, Гарри стал своим человеком в доме Лайонса.

Отправной точкой расследования был, очевидно, чей-то донос. Однако автора доноса определить не представляется возможным: часть документов дела до сих пор не рассекречена. Сам Гарри уверял друзей, что в 1930 году его арестовали вследствие интриг Кольцова и что Кольцов мстил ему за историю с «омаром» и итальянским «маршалом авиации». Однако каких-либо следов участия Кольцова в этом деле в отрытой для исследователей части документов обнаружить не удалось.

На следствии Гарри отчасти признал свою вину. Он показывал:

Признаю себя виновным в том, что, начав работу по инспирации Лайонса по предложению редакции «Известий» и в согласовании с НКИД, я в дальнейшем превысил данные инструкции, а именно не только давал Лайонсу тот материал «Известий», который был жизненно важен для опубликования в американской прессе с точки зрения интересов СССР, но и другой, второстепенный материал, помещение которого интересам СССР было совершенно безразлично, а для «Юнайтед Пресс» было очень важно, т. к. имея эти материалы за сутки, а то и больше раньше других, «Юнайтед> Пресс>» показывало, что оно самое информированное агентство в России.

Продолжая вплоть до последних дней вести инспирацию Лайонса на пользу пропаганды СССР за границей, я одновременно просто помогал заработать Лайонсу даже в тех случаях, когда интересам СССР от этого было ни холодно, ни жарко.

Признаю себя виновным в том, что любезности, оказываемые мною Лайонсу, вызваны тем, что я считал себя ему обязанным. Обязанным же я себя считал потому, что Лайонс очень ловко обнаружил мое единственное уязвимое место — тщеславие и на этом тщеславии играл, беспрестанно рекламируя меня и мою литературную деятельность в своих корреспонденциях и статьях. Признаю себя виновным в том, что ему дал себя опутать в этой области и что вся помощь, которую я ему оказывал, объяснялась именно тем, что я считал себя должным ему за ту рекламу, которую он мне делал.

Я подтверждаю, что до самого последнего дня я ни разу в этой помощи не пошел на сделку со своей совестью, сообщив Лайонсу хоть одну известинскую телеграмму, которая могла бы принести вред интересам СССР.

Я считаю, что я продался «Юнайтед Пресс» за удовлетворение своего тщеславия, и хотя это обстоятельство пока не привело к преступлению и, по моему глубокому убеждению, никогда не привело бы, ГПУ имеет полное право предполагать, что я в конечном итоге скатился бы и ниже [Уголовное дело… 1930: л. 51].

При этом Гарри категорически отверг все обвинения в шпионаже в пользу Лайонса и Америки.

И хотя обвинение в шпионаже следователи доказать так и не смогли, решением Коллегии ОГПУ от 23 ноября 1930 года Гарри был осужден к заключению в концлагерь сроком на 10 лет — и вскоре был отправлен отбывать наказание на Соловки. Этот приговор никак не повлиял на карьеру Лайонса: тогда же, в ноябре 1930 года, американский журналист взял большое интервью у Сталина — до этого руководитель СССР иностранным корреспондентам интервью не давал. Лайонс подарил Сталину свою книгу о Сакко и Ванцетти с дарственной надписью.

Однако «дело Гарри» не прошло бесследно и для Лайонса. Очевидно, что история эта способствовала резкому пересмотру американцем собственных прокоммунистических взглядов. Вернувшись в 1934 году в Америку, Лайонс стал одним из последовательных критиков и советской власти, и лично Сталина. Ненавистью к «утопическому» режиму проникнуты, в частности, его книги «Московская карусель» (1935), «Командировка в утопию» (1937) и «Сталин: Царь всея Руси» (1940).

Впрочем, долго сидеть в лагере Гарри не пришлось: 3 сентября 1931 года Коллегия ОГПУ постановила: «Во изменение прежнего постановления Гарри Алексея Николаевича лишить права проживания в 12 пунктах>, с прикреплением к определенному месту жительства, сроком на три года, считая срок со дня вынесения настоящего постановления» [Уголовное дело… 1930: л. 116].

20 октября 1931 года последовало решение Политбюро о реабилитации Гарри. И 28 октября Коллегия ОГПУ постановила: «Обвинение Гарри Алексея Николаевича в шпионаже считать недоказанным. Считать Гарри А. Н. вполне реабилитированным и высылку в отношении его — отменить» [Уголовное дело… 1930: л. 118].

Впоследствии, уже в 1946 году, отбывая следующее наказание, Гарри написал письмо Сталину. В нем, между прочим, он вспомнил и свой первый арест: «В 1931 году мое дело докладывал Вам товарищ Двинский» [Уголовное дело… 1938: л. 142]. По-видимому, его действительно спасло вмешательство Бориса Двинского, до 1930 года помощника секретаря Сталина, а потом — заместителя заведующего секретным отделом в ЦК ВКП(б).

На допросах в 1930 году Гарри много рассказывал о положении иностранных корреспондентов в СССР. Эти сведения, часть из которых печатается ниже, — прекрасный источник по истории как советской, так и зарубежной журналистики 1920-1930-х годов.

* * *

Орфография и пунктуация в публикации приведены к современным нормам, сокращения раскрываются в угловых скобках. К показаниям предложен минимальный комментарий. Общеизвестные имена и реалии, а также имена и реалии, достаточно поясняемые во вступительной статье или в самих документах, не комментируются.

Собственноручные показания А. Н. Гарри от 2 августа 1930 г.

I. Общие положения

Общее положение инкоров в Москве рисуется следующим образом:

Инкоры прежде всего разделяются на две группы: на имеющих в Москве своих дипломатических представителей и на не имеющих. Так как к последним относятся почти исключительно американцы, то отсюда и естественно вытекает несколько обособленное положение американской журналистской колонии в Москве.

За немногими исключениями все инкоры имеют секретарей (советских граждан), которые получают твердую ставку и числятся за границей в соответствующих агентствах и газетах штатными служащими. Эти советские люди на заграничной службе часто работают с отдельными агентствами и газетами по несколько лет подряд, переходя от одного корреспондента к другому по «наследству», и обычно в отсутствие корреспондента заменяют его, работая самостоятельно. Некоторые корреспонденты имеют даже по несколько платных секретарей. Так, как мне рассказывали, Дюранти ухитряется зачислять на жалование (за счет «Нью-Йорк Таймс»)¹ всех московских девочек, с которыми он путается.

Большинство корреспондентов кроме основной службы подрабатывают еще в журналах, пишут книги. А вот Чемберлен², например, является штатным корреспондентом трех или четырех газет сразу, причем формально корреспондентом этих добавочных газет (английских) является его жена, хотя на деле работает, конечно, он сам. Можно отметить, что корреспонденции Чемберлена в английскую газету «Манчестер Гардиан» носят подчеркнуто дружеский характер, резко отличаясь от того, что пишет тот же Чемберлен и по тому же поводу в других газетах, которые он обслуживает. Здесь, конечно, играет решающую роль социальный заказ, т. е. та общая политическая линия, которой придерживается «Манчестер Гардиан» по отношению к СССР.

Все без исключения московские инкоры недовольны своим положением, т. е. теми условиями работы, в которые ставит Советская власть. Они постоянно об этом открыто заявляют, жалуются в НКИД³ или даже, как, например, немцы, пытаются оказать давление на НКИД через свои посольства. Указывая, что вся информация в СССР монополизирована ТАССом, который им этой информации не дает, инкоры недовольны тем, что их изолируют от советского «общества». Выражается это, по их мнению, в том, что советские люди боятся к ним ходить и с ними общаться, а те, которые все же рискуют это делать, подвергаются систематическим репрессиям, арестовываются и высылаются.

Все без исключения инкоры отдают себе полный отчет в том, что за ними установлено тщательное наблюдение. В беседах, на приемах в НКИД инкоры часто затрагивают эту тему, проводя параллель между СССР и Италией, и указывают, что в Италии инкорам живется «свободнее». Следует полагать, что до открытия о том, кто и как за инкорами наблюдает, безусловно, дошли не собственным умом, а исключительно из «дружеских откровений» своих советских «приятелей».

Возражая против установленного по отношению к ним Советской властью режима, инкоры обычно аргументируют следующим образом: ТАСС монополизирует информацию и прячет ее от нас по узко ведомственным соображениям (в этом есть, конечно, доля правды), в задачу инкоров в Москве входит — парализовать и опровергнуть лживую информацию Риги и белых газет. Лишенные возможности получать информацию легально, инкоры вынуждены доставать ее нелегально, от чего качество этой информации часто страдает.

Каким же образом все-таки инкоры добиваются информации, легально и нелегально?

Легальная информация

50% тех материалов, которые инкоры посылают за границу, они добывают из советской печати как столичной, так и провинциальной. Провинциальную печать инкоры обычно читают в поисках отрицательных фактов, ибо целый ряд прорывов на нашем хозяйственном фронте, уголовные или политические происшествия, судебные процессы минуют страницы столичной печати и проскакивают только через провинциальную. Обычно инкор, найдя в провинциальной газете какой-либо факт, не бывший в московских газетах, априорно рассматривает его как запретный плод, как секрет, как сенсацию. Найдя отрицательный факт в провинциальной газете, не помещенный в столичной печати, инкор обычно рассуждает так: в Москве люди умнее, раз они скрыли это от читателей, значит, это — секрет. Нужно сказать, что в большинстве случаев инкоры бывают правы и что провинциальные газеты часто буквально пробалтываются. Вина здесь, по-моему, ложится на органы политконтроля, которые за все эти годы не удосужились найти общесоюзного критерия для того, что можно печатать и что — нельзя.

Следует отметить, что часто в провинциальных, а в особенности столичных газетах помещаются материалы, которые для опытного разведчика, не только экономического, но и военного, представляют настоящий клад. В особенности это относится к материалам о транспорте, об экспорте и о тех объектах промышленности, которые работают или в случае войны будут работать на оборону страны. Редакторы газет в этом отношении часто допускают легкомыслие. Здесь вина также ложится на органы политконтроля, цензора которого почти повсюду (например, в «Известиях») имеют не только очень низкий культурный уровень, но и просто безграмотны, и руководствуясь только инструкцией, а не политическим чутьем, которое у них отсутствует, сами не знают, что можно печатать, а что нельзя.

Отсюда надлежит сделать вывод, что инкоры в Москве как журналисты люди высоко квалифицированные, безусловно, могут черпать отрицательный материал только из Советской печати. Однако они, конечно, этим не ограничиваются.

Другим источником легальной информации для инкоров служит Отдел печати НКИД, обязанный снабжать их своевременно всей официальной информацией и устраивать им, если это целесообразно, интервью с советскими официальными лицами. Нужно отметить, что благодаря преступной деятельности ТАСС Отдел печати НКИД всегда имеет официальную информацию очень поздно либо вовсе ее не имеет. Характерно, что во второй половине дня, когда инкоры развивают особенно энергичную деятельность, добывая материалы для утренних газет, в Отделе печати НКИД вообще никого нет, кроме цензора, который тоже часто спит дома, и инкорам приходится его извлекать из квартиры. Так НКИД толкает инкоров на путь получения информации нелегальным путем.

Нелегальная информация

Основным источником нелегальной информации для инкоров, конечно, являются посольства. Особенно это относится к европейским корреспондентам, которые, безусловно, бывают в своих посольствах ежедневно и поддерживают с ними двусторонне-активную связь.

Естественным источником нелегальной информации являются также секретари инкоров, которые, будучи местными жителями, имея родственников и знакомых, служащих в самых разнообразных советских учреждениях, естественно, знают очень многое и по своей службе у инкора заинтересованы в том, чтобы сведения им передавать. Понятно, что секретарям важно быть «ценными» служащими.

Богатым источником нелегальной информации являются иностранцы, как постоянно проживающие в СССР, так и туристы, приезжие спецы из технической помощи, врачи, ученые и писатели, служащие концессий. Поскольку в СССР иностранцев с каждым годом становится больше и больше и они имеют доступ в самые отдаленные уголки нашего строительства, тем ценнее и богаче их впечатления, тем больше они знают, тем больше они могут поделиться с инкорами. Сами же инкоры это превосходно понимают и буквально охотятся за иностранцами, наперерыв зазывая их к себе, устраивая для них приемы, карточную игру, танцульки.

Источником нелегальной информации являются также и отчасти периодические приемы для иностранной прессы, устраиваемые Отделом печати НКИД, а также беседы инкоров с сотрудниками Отдела печати НКИД в служебное время. Следует полагать однако, что здесь опасность проникновения нелегальной информации минимальна, ибо сами сотрудник НКИД и люди, бывающие на приемах, — люди проверенные, хотя и тут в принципе не исключена возможность, что они могут проболтаться. Обычно на приемах бывает именно такой проверенный состав посетителей с советской стороны, за исключением одного случая, после открытия Турксиба⁴, когда Отдел печати удосужился назвать всякую шпану. Достаточно сказать, что на этом приеме было несколько таких советских журналистов, имена которых я не только до этого не слышал, но о существовании которых в природе я вообще не подозревал. Ну в этот день, кстати, все порядочно выпили. В общем следует признать, однако, что эти приемы — вещь безусловно полезная и даже политически необходимая.

Существенным источником нелегальной информации служат советские граждане, встречающиеся с инкорами, так называемые их «знакомые». Каждый инкор, приезжающий в Москву, стремится завязать именно такие связи, причем старается подружиться не с «ответственными», а именно с мелким, обывательским советским людом. Кроме обывателей инкор ищет еще и знакомства с советскими журналистами, писателями и артистами (значительная часть которых одновременно является и обывателями), потому что эта публика в курсе всех событий, легкомысленна, непритязательна и, в особенности, болтлива.

Нужно отметить, что перечисленные категории советских граждан, в том числе и журналисты, как правило, избегают инкоров, во-первых — боясь последствий, о которых они, конечно, осведомлены, во-вторых — из-за незнания иностранных языков и неумения держать себя с иностранцами, из боязни показаться им смешными. Те же, которые у инкоров бывали, принадлежат либо к наиболее легкомысленным и неуравновешенным людям, либо утешают себя тем, что они не делают ничего плохого, либо, а это безусловно, меньшинство — идеологически тяготеют к иностранцам.

За исключением последней, весьма незначительной, по моему мнению, группы, советские люди, бывающие у инкоров, и не подозревают, что они являются для них источником нелегальной информации. Судя по тому, как Лайонс «подходил» ко мне, можно полагать, что инкоры в разговорах с наивными советскими людьми рассыпаются в дружеских чувствах по адресу СССР, жалуются на трудные условия работы, в результате которых они лишены возможности принести СССР столько пользы, сколько им хотелось бы, и т. п. Нужно полагать, что на эту удочку поддаются.

Источником распространения среди инкоров нелегальной информации служит общение инкоров между собой. Хотя, как правило, они между собой конкурируют, но все же некий единый фронт между ними существует, что видно хотя бы из того, что отдельные слухи, явно имеющие своим происхождением нелегальную информацию, обычно бывают одновременно известны всем инкорам.

Несущественным источником нелегальной информации являются так называемые «базарные слухи», которые доходят до инкоров через прислугу, поставщиков и т. п. Существенного значения эти источники, пожалуй, и не имеют.

2. Европейские корреспонденты

Из европейских корреспондентов я знаю только троих: Юста⁵, Сессу⁶ и Бассехеса⁷. Об остальных ничего, кроме общих положений, изложенных выше, добавить не могу, так как> я о них ничего не слыхал и даже в силу моего плохого зрения и не знаю их как следует в лицо. Нужно отметить, что и то, что будет сказано ниже об известной мне тройке, основано не только на личных впечатлениях, но и на рассказах наркоминдельцев, на случайных замечаниях американцев и т. д. Так что хотя я и убежден, что мои сведения в основном правильны, они, конечно, неполны и достоверность их подлежит проверке.

Юста я узнал впервые перед Кельнской выставкой печати (1928 г.)⁸, представителем которой он являлся в Москве. С ним я познакомился даже не в «Известиях», а в Доме Печати⁹, куда он принес какие-то материалы о выставке. Немного позже я присутствовал на приеме, устроенном Юстом у себя на дому в честь приезда кельнского бургомистра, президента выставки. Приглашение к Юсту я получил через ВОКС¹⁰, на приеме кроме меня присутствовали Халатов, Ингулов¹¹ (в то время — заведующий> Отделом> печати ЦК ВКП(б), ныне — корреспондент ТАССа в Лондоне), несколько редакторов московских газет и какие-то немцы, которых я не знаю. Впоследствии Юст был один раз у меня в «Известиях» (после предварительного звонка НКИД), опять-таки по делам Кельнской выставки. С Юстом я впоследствии встречался на приемах в НКИД, но только раскланивался с ним. Юст мне в знакомые не навязывался, хотя просил разрешения звонить. Впрочем, он так ни разу и не позвонил.

Тем не менее Юст как личность мне совершенно понятен. Используя выражение Маяковского (сказанное, впрочем, не о нем), Юст — враг отъявленный и давний. Он политический корреспондент серьезный, осторожный и вдумчивый и, безусловно, одновременно — политический и экономический разведчик. Ярый католик, член германской католической партии центра¹². Как и эта партия, одно время увлекался идеей советско-германского сближения в противовес антантовскому блоку. Как и вся партия, сейчас ориентируется, наоборот, на Антанту и солидарен с антисоветским фронтом. Как и те германские промышленные круги, которым служит его газета («Кельнише Цайтунг»), а именно тяжелая индустрия, Юст сейчас разочарован в целесообразности линии сближения с СССР. Как и газета, которую он представляет, Юст, безусловно, близок к германскому Министерству иностранных дел и к германской политической разведке. Держит тесный контакт со своим посольством, инспирируется им и инспирирует его. Пойдет по своей линии до конца, хотя бы вплоть до того, чтобы разделить судьбу Шеффера¹³. О его связях с советскими людьми — не знаю, но убежден, что если такие связи имеются, то они тщательно законспирированы и идут по линии безусловных врагов советской власти. Живет Юст в доме Северного телеграфного кабеля¹⁴, играет с датчанами в теннис и вообще дружит с ними. Очевидно, видится с теми советскими людьми, которые общаются с датчанами. Юста в общественных московских местах не встречал ни разу, говорят, он бывает с женой в Гранд-Отеле¹⁵, но я там не бываю, так что наверное сказать не могу.

Сессу я знаю со времени экспедиции Нобиле¹⁶. Он несколько раз приходил в «Известия», провожал меня вместе с итальянским послом на вокзал, встречал на вокзале после возвращения моего из Арктики. На вокзале познакомил меня с итальянским послом, который меня как героя спасательной экспедиции пригласил обедать. Я не пошел, отговорившись, кажется, утомлением. После этого Сесса еще несколько раз звонил мне, приглашая в посольство, получал я и письменные приглашения, но по-прежнему не шел к ним. Вскоре они перестали мне надоедать. Сесса всякий раз, как видит меня на наркоминдельских приемах, приглашает обедать. Я под разными предлогами отказываюсь. Сам я звонил Сессе по своей инициативе дважды: один раз чтобы узнать, почему на итальянском посольстве приспущен флаг, другой раз чтобы проверить фамилию вновь назначенного итальянского посла. Получать от меня информацию Сесса не добивался.

Сесса — фашист по необходимости, обыкновенный буржуа, без каких бы то ни было точных политических убеждений. Отношения с посольством он поддерживает для того, чтобы не скомпрометировать себя перед фашизмом. В общем же любит Россию, живет в ней едва ли не 30 лет, говорит по-русски, жена его — тоже русская. Очевидно, поддерживает связь с родственниками жены, если таковые в Москве имеются. Из посольства таскает к себе домой сигары и вино.

Журналистикой занимается между прочим, и сам не рассматривает ее как основную профессию. Главное — коммерция. Представляет несколько итальянских фирм, торгующих в СССР, в частности авиастроительную компанию «Савой»¹⁷. Вероятно, получает от этих фирм солидный куртаж, уговаривая их, что им содействует. По-видимому, является неофициальным коммерческим советником итальянского посольства. Если и занимается шпионажем, то скорее делает вид, что им занимается, если посольство это от него требует. В посольстве как знаток России пользуется большим уважением. Он осторожен в своих поступках, хочет сохранить хорошие отношения и с посольством, и с советской властью. Пожалуй, самый безобидный из всех европейских инкоров. Во всяком случае, искренне работает на пользу советско-итальянских экономических отношений. В коммерческих делах, вероятно, большой пройдоха.

Бассехеса я узнал на наркоминдельских приемах, но ни разу, кроме официальных приветствий, с ним не разговаривал. Был свидетелем того, как он буквально навязал свой визит Гнедину¹⁸ и сидел у него в «Известиях» битых два часа, рассказывая ему содержание будущей своей статьи для венской газеты. Ко мне лично Бассехес не навязывался.

У Бассехеса большие знакомства, особенно в писательском, не в журналистском мире. С кем именно он водится, я не знаю, ибо слышал о его навязчивости как раз от людей, которые от него отвязались. Факт тот, что Бассехес часто печатает свои статьи в советских журналах и даже в «Литературной газете». Хорошо говорит по-русски, очень навязчив.

Посольство для Бассехеса закрыто, ибо он — еврей, а посольская публика в Москве, особенно германская, состоит сплошь из антисемитов, поэтому его принимают только в крайних случаях, по необходимости. Мне рассказывали об этом антисемитизме буквально курьезы: советник одного из иностранных посольств, некто Рабиновичаус, у которого слово «жид» не сходит с языка, по существу является самым обыкновенным Рабиновичем, причем до развития дипломатической карьеры ревностно посещал синагогу.

Бассехес в последнее время рассыпается в дружбе к СССР. Например, Наркоминдел он совершенно опутал. Он мне кажется человеком очень беспринципным, стяжателем, который в СССР ищет прежде всего денег, а затем — славы. Мне лично кажется, что в погоне за деньгами Бассехес способен служить не только одной иностранной контрразведке, но даже нескольким сразу. Знакомство в Москве, как я уже указывал, у него, по-видимому, самое обширное, причем оно значительно расширилось после поездки на Турксиб.

3. Американские корреспонденты вообще

В отличие от европейских корреспондентов, каждый из которых имеет некую индивидуальность и обслуживает свою газету или агентство, руководствуясь личными убеждениями, американцы, за исключением Луи Фишера¹⁹, вообще люди совершенно беспринципные и никаких убеждений не имеют вообще. Общий принцип американской журналистики заключается в том, что журналист, поступая на службу в агентство или газету, продает не только свой труд, но и свою душу, и обязан не только писать, но и мыслить, как мыслит его газета.

Другой принцип американской журналистики: «с волками жить — по-волчьи выть». В Италии американские корреспонденты — фашисты, в Палестине они ходят в синагогу, во Франции — распутничают и берут взятки, вообще всюду стараются приспособиться к условиям той страны, которую они освещают. Вследствие этого во всем мире — американцы наиболее осведомленные корреспонденты, у них наилучшая связь в местном обществе, они вхожи всюду.

Дюранти — среди американцев лучше всех материально обеспечен. Он — английский подданный, не то ирландец, не то шотландец и находится на службе у «Нью-Йорк Таймс» едва ли не 25 лет, кажется, со времени русско-японской войны. Особенно прославился Дюранти во время империалистической войны, когда он сначала был корреспондентом при германском штабе и пользовался большим доверием, затем, когда Северо->Американские> Соединенные> Штаты> вступили в войну, перебежал к французам и избежал таким образом интернирования. Имеет постоянную квартиру в Париже, хотя французов презирает, как и большинство американцев, впрочем. В литературе о мировой журналистике Дюранти известен как специалист по обманыванию цензуры, про него рассказывают, что во время войны он над цензурой буквально издевался.

Советских связей Дюранти я не знаю, но они, безусловно, существуют, ибо он в Москве — самый осведомленный из инкоров. Кроме того, он мировой журналист, знает себе цену, держится с большим достоинством и хорошо принят в НКИД. Марка Дюранти в НКИД значительно повысилась после того, как он выступил в своей газете с серией блестящих статей о пятилетке²⁰. Считается, что он этим принес СССР большую пользу. Я на этот счет держусь как раз противоположного мнения и считаю теперешнюю травлю советского экспорта в Северо-> Американских> Соединенных> Штатах> прямым следствием статей Дюранти. Впрочем, газета «Нью-Йорк Таймс» связана с группой банков Чэза²¹ и, следовательно, в принципе стоит не только за сближение с СССР, но и за его признание.

Недавно Дюранти оказал НКИД очень крупную услугу. Он специально съездил в Варшаву и взял там интервью о польско-советских отношениях у польского мининдела Залесского²². Надо отметить, что интервью это было взято в наиболее острый момент антисоветской кампании и что Залесский до этого времени всем отказывал в интервью. По-видимому, Дюранти, чтобы получить это интервью, нажал все пружины вплоть до американского финансового советника в Польше Дюи. Так или иначе, интервью это оказало крупнейшую услугу СССР, значительно разрядило обстановку польско-советских отношений и нанесло сокрушительный удар по планам польской военщины. Залесский был буквально спровоцирован.

Деталей этого дела я не знаю, но тем не менее не представляет никаких сомнений, что Дюранти ездил в Варшаву в полном согласии с НКИД, если не по прямому его поручению, хотя возможно, что сама идея интервью с Залесским принадлежит Дюранти. Итак, мы здесь сталкиваемся с тем фактом, что НКИД проводит государственно важную и сугубо секретную дипломатическую операцию через посредство агента капиталистической печати и заведомого разведчика. Впрочем, саму операцию Дюранти провел блестяще. Что он сам для себя заработал на этом деле, мне неизвестно, но во всяком случае свое положение в Москве и, в частности, в НКИД он сделал непоколебимым.

Дюранти бывает в посольствах английском и итальянском, где играют в бридж. Итальянцев, впрочем, он презирает. У меня Дюранти бывал дважды в «Известиях», дважды я играл с ним в покер у Лайонса. По-моему, Дюранти у Лайонса бывает не особенно часто и относится к нему немного свысока. У меня с ним чисто официальные отношения, даже в «Известиях» он бывал только с официальным визитом. На приемах в НКИД я часто беседую с Дюранти, почти исключительно о внутренних американских делах. По натуре Дюранти — широк, бабник и гуляка, но деньгу вообще любит и умеет беречь.

С Дойсом²³ я познакомился у Лайонса, впрочем, быть может, он по приезде в Москву был у меня и в «Известиях» с визитом, точно не помню. Отношения у меня с ним сухо-официальные, дважды играл с ним у Лайонса в покер, на наркоминдельских приемах обычно разговариваю с ним мало, скорее, пью с ним коньяк, до которого он большой охотник. В дни экспедиции Нобиле Дойс звонил мне по телефону два раза в день, мы обменивались новостями. Кое-что из того, что он мне сообщил, было напечатано в «Известиях». Однажды я встретил Дойса на бегах, где он был с Чалетоном, причем оба были с женами. Я посоветовал Дойсу несколько лошадей, вследствие чего он крупно выиграл и зашел ко мне в ложу пригласить меня и жену «с выигрыша» поужинать на стадионе Динамо. Я обещал прийти, но потом проигрался и не пошел, а идти ужинать за его счет, хотя таков и был смысл его предложения, счел неудобным.

Дойс — типичный американский интеллигент, едва ли не из духовной семьи, по-видимому, у себя на родине имеет небольшие средства. К СССР относится враждебно, считает нас варварами, русских — презирает. Поддерживает тесную связь с посольствами, в том числе и с германским, жаждет «культурного» общества, по субботам ходит в Гранд Отель. Жена его также — светская пустышка, которая не выходит из посольств и дружит с женой одного из послов, кажется, итальянского. О связях Дойса с советскими людьми ничего не слыхал, сомневаюсь, чтобы эти связи были. Дойс выписывает множество советских журналов и провинциальных газет. По-русски он не говорит, секретаря его я не знаю. Ко мне в знакомые не набивался. Принимает у себя на дому как посольских, так и местную американскую колонию. Вообще, очень любит ходить в гости и веселиться. Однажды я встретил Дойса на водной станции «Динамо» и устроил ему вне очереди лодку. Этим мое знакомство с ним ограничивается.

Луи Фишер — считается едва ли не коммунистически настроенным корреспондентом. Он держится особняком от всех, избегает как посольств, так и инкоров. Написал почти коммунистическую книгу «Нефтяной империализм», сейчас пишет книгу о разоружении, пользуясь материалами НКИД. Вообще, в НКИД пользуется большим доверием, вхож повсюду, вероятно, и к Литвинову²⁴. Говорит свободно по-русски, очевидно, имеет обширные знакомства, по-видимому, среди ответственных работников вообще и НКИД в частности. Бывает у всех ответственных партийцев, бывших в американской эмиграции. Несомненно, встречается и с американскими коминтернщиками. Открыто излагает свои симпатии к коммунизму, не скрывает своей враждебности по отношению к инкорам. Пишет в лондонской «Дейли Геральд» и американских либеральных журналах «стопроцентно коммунистические» статьи, которые вследствие этого печатаются вяло. Американцы считают его чужаком, другие инкоры и посольства — убежденным коммунистом.

С Лайонсом, как, впрочем, и с другими инкорами, был все время в ссоре. Месяца два тому назад он с Лайонсом помирился на неизвестной мне базе и стал у него бывать почти ежедневно. По-моему, если Фишер вообще искренний человек, Лайонс безусловно оказывает на него разлагающее влияние.

Фишер — мрачный, молчаливый субъект. Говорят — хороший семьянин, живет в мещанской обстановке, средства имеет ограниченные. Не пьет и не курит. Способен несколько часов подряд играть молча на биллиарде и уйти, забыв попрощаться. Политических разговоров я с ним не вел и при мне он их не вел с Лайонсом. Думаю, что Фишер знает многое, ибо с ним откровенны, и допускаю, что он невольно делится своими сведениями с Лайонсом, хотя при мне таких случаев не было. Сейчас вспоминаю, однако, что Лайонс часто ссылался на информацию Фишера. Я этому значения не придавал, так как Лайонс вообще способен в случае нужды сослаться на какой угодно источник. Фишер, по-моему, человек очень недалекий и прижился в СССР потому, что в Америке он вряд ли нашел бы себе применение. Возможно, впрочем, что он по-своему и искренний человек.

Смоляр²⁵ — типичный представитель интернациональной еврейской интеллигенции. Считает, что советская власть — единственная система, обеспечивающая евреям равноправие. Однако осуждает политику власти на местах по отношению к мелким еврейским торгашам, считая, что здесь имеет место «левый загиб», проводимый в значительной степени под влиянием отдельных антисемитских настроений. Принадлежит, как и Еврейское телеграфное агентство²⁶, которое он представляет, к либеральной интеллигенции, враждебно относится к раввинату и сионизму. Впрочем, его агентство тем не менее субсидируется и раввинатом, и сионистами, и отдельными меценатами. В буржуазной печати такие комбинации бывают часто. С большим уважением относится Смоляр к советской системе переселения евреев на землю, считает это выдающимся историческим экспериментом.

По-видимому, Смоляр поддерживает связь с публикой из «Озета» и «Агроджойнта»²⁷ и, вероятно, получает у них информацию. Вероятно, в случае нужды ищет связи и по линии еврейских духовных кругов. Впрочем, и Фишер в дни антисоветской кампании брал интервью у Главного московского раввина.

У Лайонса Смоляр бывает часто. Лайонс, Смоляр и Фишер составляют как бы еврейскую фракцию инкоров, и все трое ненавидят и презирают Бассехеса, который, говорят, склонен свое еврейство скрывать. Я считаю Смоляра человеком по-своему порядочным и идейным.

Чемберлен — имеет несколько придурковатый вид, но очень себе на уме. Самый работоспособный из всех американцев, работает на несколько английских и американских газет сразу. Написал книгу об СССР²⁸. По-моему, нигде не бывает, т. к. много работает. С кем держит связь — совершенно не знаю, но он довольно осведомлен, так что кое-кого, очевидно, имеет. Я лично знаю его очень мало, два или три раза играл с ним в покер, вот и все.

Других американцев не знаю или знаю так мало, что ничего о них не могу сказать.

4. Американцы, в частности Лайонс

Лайонс происходит из бедной еврейской семьи, в Америку эмигрировал еще его дед. В молодости он имел дело с анархистами-синдикалистами, много для них работал и до сих пор пользуется у них хорошей славой. Лайонса в Америке вывел в люди его кузен, очень богатый и влиятельный человек, директор одной из крупнейших компаний по изготовлению граммофонов и радиоприемников. Лайонс несколько лет путешествовал по Европе, в Италии жил около двух лет по нелегальному паспорту, почему — не знаю. Затем он вернулся в Нью-Йорк, и теперешний корреспондент ТАССа в Нью-Йорке, некий Дюрант²⁹, устроил его на службу в ТАСС, где он проработал около 4-х лет.

Лайонс — типичный американский журналист, человек очень ограниченный, без настоящей культуры в европейском понимании этого слова, в общем, для буржуазного общества он явный плебей. Хорошо знает Америку и американское рабочее движение, в политике же международной разбирается очень слабо.

У Лайонса круглые сутки почти бывало очень много народу. Играли на биллиарде, в шахматы, в карты, пили, танцевали. Я не помню случая, чтобы я бывал у Лайонса и там никого не заставал. Из иностранцев у него бывали только американцы, знаю, что раза два-три были у него посольские англичане, и сам я два раза видел у него какого-то молчаливого грека из посольства с фамилией вроде Касфикас. Чем занимается этот грек и какое он имеет отношение к Лайонсу, я не знаю, ибо при мне этот грек не открывал рта. Хотя у Лайонса бывают и все инженеры, работающие в технической помощи, но при мне они с Лайонсом никаких разговоров о политике или о хозяйстве не вели, впрочем, все они бывали и виделись с Лайонсом гораздо чаще, чем я. Но что они Лайонсу все рассказывают, — я убежден, ибо он мне как-то рассказывал о каком-то случае головотяпства на холодильниках, о которых он мог знать, конечно, только со слов американских инженеров, консультирующих эти холодильники.

Кроме советских людей, перечисленных мною в первом допросе, я встречал еще у Лайонса каких-то пожилых женщин, функции которых мне совершенно непонятны и которых вообще не знаю: какая-то Рашель Осипова, ее сестра, какая-то старушка, какой-то мальчишка в костюме юнгштурма, который вечно висел на телефоне, звоня кому-то, а в остальное время бегал Лайонсу за папиросами, в общем, не то какие-то приживалки, не то прихлебатели. Думаю, что Лайонс поддерживает связь с гораздо большим количеством людей, чем мне об этом известно. Думаю, что те 10-15 знакомых, которых я у него встречал, составляют не более 20 процентов общего количества его советских знакомых.

Во всяком случае, среди тех людей, которых я знаю, особо осведомленных людей не было, а сам Лайонс с большей или меньшей точностью все-таки знал много вещей, которые либо значительно позже попадали в печать, либо вовсе не попадали. Нужно отметить, что Лайонс мне часто с завистью говорил:

— Почему Дюранти и Фишер все знают, а я узнаю все позже всех? Откуда у Дюранти такая хорошая информация?

Если принять во внимание, что Лайонс, по моему мнению, знал гораздо больше, чем следовало, и что он был вполне искренен, завидуя осведомленности других, надо полагать, что Дюранти и Фишер действительно знают чересчур много лишнего.

Я уже говорил, что, по моему мнению, Лайонс рассматривал меня исключительно как источник легальной информации, как оно и было на самом деле. Лайонс знал, что я даю ему только те сведения, которые должны появиться в газете. Однако я теперь допускаю, что Лайонс пользовался мною и в качестве своеобразной лакмусовой бумажки: если, мол, Гарри отговаривается незнанием или даже отказывается узнать, или же, скажем, отрицает, то, следовательно, это интересно и секретно, следовательно, надо постараться разузнать об этом в другом месте. Это соображение, между прочим, мне только сейчас пришло в голову, как и то обстоятельство, что Лайонс мог сослаться на меня для того, чтобы выведать что-нибудь у других. Такую привычку ссылаться на вымышленных лиц я за ним знаю. Добавлю, что я часто отговаривался незнанием даже в тех случаях, когда данная информация заведомо шла завтра в «Известиях» и именно в этом виде, как мне о ней говорил Лайонс. Это бывало тогда, когда я считал, что распространение этой информации за границей для нас невыгодно. Лайонс несколько раз упрекал меня на другой день, что я сознательно «прячу» от него информацию, в то время как он охотно передает за границу то, о чем я его прошу. Я в таких случаях неизменно отвечал, что данная информация пришла поздно ночью, после моего ухода из «Известий». В некоторых случаях так действительно бывало, так что это было вполне правдоподобным объяснением. Раза два, когда Лайонс уж очень приставал ко мне, я ему откровенно сообщал, что не дал этого, так как считал это нецелесообразным.

Вспоминаю несколько вопросов Лайонса из серии тех, на которые я не ответил. Правда ли, что Семашко исключили из партии?³⁰ Правда ли, что Рудзутаку сильно попало за то, что он разложил транспорт?³¹ Правда ли, что Рыков уходит? Правда ли, что Рыков остается?³² Правда ли, что Карахан живет с балериной Абрамовой?³³ Правда ли, что Чичерин педераст?³⁴ Правда ли, что Сталин очень болен и едет в отпуск?³⁵ Правда ли, что Литвинов и Карахан часто ссорятся? Правда ли, что Уншлихт будет назначен председателем О>ГПУ?³⁶ Правда ли, что ответственность за левые перегибы предполагают свалить на Молотова?³⁷ и т. д. и т. д.

Я убежден, что Лайонс имел не одного нелегального информатора, а нескольких, причем один из них, безусловно, журналист, и я его не знаю. Я это заключаю из того, что Лайонс часто знал, что делается в провинциальной печати, хотя сам этой печати не выписывает. Мне известны два журналиста. Я обоих их исключаю: Левидова³⁸ потому, что он глубоко порядочный и политически ответственный человек, да и бывал он у Лайонса за все годы раза три. Островского³⁹ — потому, что он постоянно в разъезде, и я его у Лайонса вообще ни разу не видал. Если Островский сейчас останется в Москве, то он несомненно сделается информатором, ибо он человек корыстный, политически нечистоплотный и вообще мошенник. Я заметил, что Лайонс стал более осведомленным после поездки на Турксиб, т. е. после расширения круга своих знакомых. Из этих новых знакомых я совершенно исключаю Ильфа и Петрова («Огонек»), которые очень честные мальчики, были у Лайонса всего один раз, спрашивали меня, следует ли к нему ходить, и, получив отрицательный ответ, ходить перестали и, я убежден, больше не будут.

Мне точно известно, что Лайонс всякий раз из-за границы привозит много вещей и раздает их в Москве. Кому — я не знаю. Знаю, что он и на этот раз собирается привезти много разного барахла. Кому — опять-таки не знаю. Я считаю, что он не нечаянно, а вполне сознательно скрывает от меня своих знакомых, некоторых, во всяком случае. Допускаю, что и эти знакомые меня избегают, ибо обо мне в Москве ходит легенда, что я близок к ГПУ.

С Гаммером у Лайонса плохие отношения. Они вечно ссорятся из-за счетов на электричество, на воду и т. п.⁴⁰ Новый секретарь Лайонса, Кашинцев⁴¹, какой-то забитый тип. Если он еще не связан с ГПУ, то его, очевидно, можно будет и даже полезно будет связать.

Жена Лайонса в делах ничего не понимает и, по-моему, в его работе никакой роли не играет. Она важна для него как притягательная сила для множества самых разнообразных людей. Впрочем, он ее безумно ревнует, как и она его, впрочем, хотя изменяют они друг другу, по-видимому, направо и налево.

Если Лайонс кроме работы в «Юнайтед Пресс»⁴² работает еще и на другого хозяина, то он, безусловно, шпион очень ловкий и очень опасный.

2/VIII-30 г. Гарри

1. Уолтер Дюранти (Walter Duranty, 1885-1957) — американский журналист, с 1922 по 1936 год руководил московским бюро газеты «Нью-Йорк Таймс». В январе 1934 года газета «Правда» опубликовала интервью Дюранти с И. Сталиным. [↩]
2. Уильям Генри Чемберлен (William Henry Chamberlin, 1897-1970) — американский журналист, в 1922-1934 годах корреспондент газеты «Кристиан Саенс Монитор», «Манчестер Гардиан» и др. в Москве. Писал книги об СССР.[↩]
3. За деятельность иностранных корреспондентов в СССР отвечал — по дипломатической линии — Отдел печати Народного комиссариата иностранных дел (НКИД). [↩]
4. Туркестано-Сибирская магистраль (Турксиб) была построена ударными темпами — за три года — и торжественно открыта 28 апреля 1930 года. На церемонии открытия присутствовали советские и иностранные журналисты и писатели.[↩]
5. Артур Юст (Arthur Just) — с середины 1920-х годов московский корреспондент газеты «Кельнише Цайтунг» и др. Автор книг об СССР и дневника собственного путешествия по Сибири (Just A. Mit Ilsebill freiwillig nach Sibirien. Berlin, 1932). В 1933 году выдворен из СССР. [↩]
6. Петр Николаевич Сесса (Pietro Sessa) — московский корреспондент итальянской газеты «Трибуна», представитель официального телеграфного агентства «Стефани». Жил в России еще с дореволюционных времен. Поэт, переводчик А. Пушкина на итальянский язык. В 1927 году опубликовал в итальянском журнале «Политика» биографию Сталина. Автор книги «Фашизм и большевизм» (Милан, 1933). [↩]
7. Николау Бассехес (Nikolaus Basseches, 1895-1961) — корреспондент австрийской газеты «Нойе фрайе прессе». В 1937 году выслан из СССР.[↩]
8. На Международной выставке «Пресса» в Кельне в 1928 году СССР был представлен отдельным павильоном. [↩]
9. Дом Печати — журналистский клуб — учрежден в 1920 году, в 1938 году переименован в Центральный дом журналиста. Располагался по адресу: Никитский бульвар, д. 8 а.[↩]
10. Всесоюзное Общество культурной связи с заграницей (ВОКС) действовало в СССР с 1925 по 1958 год. [↩]
11. Артемий Багратович Халатов (1894-1938) — организатор советского книжного дела, член коллегии Наркомата просвещения, председатель правления Госиздата и ОГИЗа, расстрелян. Сергей Борисович Ингулов (1893-1938) — революционер-подпольщик, журналист, один из организаторов советской печати, расстрелян.[↩]
12. Партия католического Центра (Deutsche Zentrumspartei) — одна из наиболее влиятельных политических партий в Германии 1920-х годов.[↩]
13. Пауль Шеффер (Paul Schaeffer) — с 1922 года московский корреспондент немецкой газеты «Берлинер тагеблатт». В 1929 году ему был запрещен въезд в СССР. [↩]
14. Очевидно, имеется в виду Дом Герцена по адресу: Тверской бульвар, д. 25, в котором в 1920-е годы располагались различные литературные организации и имелись жилые флигели. До 1918 года в доме располагалось представительство датского Большого Северного телеграфного общества.[↩]
15. Московский «Гранд Отель» получил свое название после реконструкции в 1930 году дореволюционной гостиницы «Большая московская», располагался в центре Москвы на Площади Революции, снесен в 1970-х годах. [↩]
16. Имеется в виду организованная СССР экспедиция по спасению итальянского исследователя и путешественника Умберто Нобиле и других участников покорения Северного полюса; дирижабль Нобиле потерпел крушение 25 мая 1928 года на льду Северного Ледовитого океана. Большая часть путешественников была спасена советским ледоколом «Красин» 12 июля. Гарри был участником этой экспедиции и посвятил ей серию статей.[↩]
17. Имеется в виду итальянская авиастроительная компания «Societa Idrovolanti Alta Italia», выпускавшая гидросамолеты под торговой маркой «Савойя». СССР покупал у этой фирмы как сами самолеты, так и лицензии на их производство. [↩]
18. Евгений Александрович Гнедин (1898-1983) — дипломат и журналист, в конце 1920-х годов совмещал должности в Отделе печати НКИД с работой заместителя заведующего иностранным отделом «Известий ЦИК СССР». В 1939 году арестован, в 1940 году приговорен к 10-ти годам заключения в лагере. [↩]
19. Луи Фишер (Louis Fischer, 1896-1970) — американский журналист и историк, в 1920-х годах московский корреспондент газет «Дейли Геральд», «Нью-Йорк Ивнинг Пост», еженедельника «Нэйшн».[↩]
20. За серию статей о первой пятилетке и индустриализации в СССР Дюранти в 1932 году получил Пулитцеровскую премию.[↩]
21. Очевидно, имеется в виду Chase National Bank — крупный банковский конгломерат Америки 1920-х годов.[↩]
22. Аугуст Залески (August Zaleski, 1883-1972) — министр иностранных дел Польши в 1926-1932 годах.[↩]
23. Американский журналист Дойс (Doys) в конце 1920-х годов был московским корреспондентом агентства «Херст Пресс». [↩]
24. Максим Максимович Литвинов (1876-1951) — в 1921-1930 годах — заместитель наркома иностранных дел РСФСР и СССР, в 1930-1939 годах — нарком иностранных дел СССР. [↩]
25. Борис Смоляр (Boris Smolar, Ber Smoliar, 1897-1986) — американский журналист российского происхождения, с 1924 года — корреспондент Еврейского телеграфного агентства в Европе и СССР.[↩]
26. Еврейское телеграфное агентство (JТА) со штаб-квартирой в Нью-Йорке было создано в 1917 году. [↩]
27. Озет — Общество землеустройства еврейских трудящихся — существовало в СССР с 1925 по 1938 год.

    Агроджойнт — еврейская благотворительная организация на территории СССР, созданная в 1924 году для оказания помощи евреям-земледельцам. Закрыта в 1938 году.[↩]

28. Имеется в виду книга Чемберлена «Советская Россия», вышедшая в 1930 году в Бостоне.[↩]
29. Кеннет Дюрант (Kenneth Durant, 1889-1972) — американский и советский журналист, с 1923 по 1944 год руководил бюро ТАСС в Америке. [↩]
30. Николай Александрович Семашко (1874-1949) — врач, организатор советской медицины, в 1918-1930 годах народный комиссар здравоохранения РСФСР. Слух об его исключении из партии был связан с оставлением им должности наркома и переходом на работу во ВЦИК СССР. [↩]
31. Ян Эрнестович Рудзутак (1887-1938), в 1924-1930 годах — народный комиссар путей сообщения СССР, расстрелян. Слух о том, что ему «сильно попало за то, что он разложил транспорт», был связан с оставлением им должности наркома. В 1931 году назначен председателем Центральной контрольной комиссии (ЦКК) ВКП(б) и народным комиссаром Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ).[↩]
32. Алексей Иванович Рыков (1881-1938) — c 1922 года член Политбюро ЦК ВКП(б), председатель Совета народных комиссаров РСФСР (1924-1929) и СССР (1924-1930), расстрелян. Был — совместно с Н. Бухариным и М. Томским — одним из лидеров «правого уклона» в ВКП(б), осужденного на Пленуме ЦК и ЦКК 1929 года, впоследствии признал свои ошибки. В декабре 1930 года выведен из состава Политбюро. С января 1931 года — народный комиссар почт и телеграфов СССР.[↩]
33. Лев Михайлович Карахан (Караханян) (1889-1937) — в 1926-1934 годах заместитель народного комиссара по иностранным делам СССР, расстрелян. Анастасия Ивановна Абрамова (1902-1985) — в 1918-1948 годах солистка Большого театра, балерина. Слух о том, что «Карахан живет с балериной Абрамовой», был, очевидно, связан с пристрастием дипломата к артисткам, в частности, с его любовной связью с другой солисткой Большого театра, балериной Марией Семеновой (1908-2010). [↩]
34. Георгий Васильевич Чичерин (1872-1936) — в 1918-1930 годах народный комиссар иностранных дел СССР и РСФСР. Был гомосексуалистом.[↩]
35. Слухи о том, что «Сталин очень болен», постоянно циркулировали в иностранной печати. [↩]
36. Иосиф Станиславович Уншлихт (1879-1938) — в начале 1920-х годов один из руководителей органов ВЧК-ГПУ, в 1925-1930 годах заместитель народного комиссара по военным и морским делам СССР и заместитель председателя Революционного военного совета (РВС) СССР, расстрелян. Слух о его назначении на должность председателя ОГПУ не подтвердился.[↩]
37. Вячеслав Михайлович Молотов (1890-1986) в 1928-1929 годах занимал пост Первого секретаря Московского городского комитета партии. Слух о том, что на Молотова собираются «свалить» ответственность за «левые перегибы», возник, очевидно, вследствие оставления им этого поста. В декабре 1930 года назначен председателем Совета Народных комиссаров (СНК) СССР и Совета Труда и Обороны СССР. [↩]
38. Михаил Юльевич Левидов (1891-1942) — российский и советский писатель и журналист, один из организаторов советской печати, умер в заключении. [↩]
39. Зиновий Григорьевич Островский — журналист и писатель, в 1920-е годы корреспондент газеты «Гудок».[↩]
40. Согласно справочнику «Вся Москва» на 1930 год, Лайонс жил по адресу: Чистопрудный бульвар, д. 3, кв. 21. Однако Гарри в показаниях сообщает, что американский корреспондент «в последний год» жил не у себя дома, а «на квартире Гаммера». Кто именно из живших в то время в Москве представителей семьи американских концессионеров Гаммеров (Хаммеров) имеется в данном случае в виду, установить не удалось.[↩]
41. Скорее всего, имеется в виду Дмитрий Александрович Кашинцев (1887-1937) — музыкальный и театральный критик.[↩]
42. Американское новостное агентство «Юнайтед Пресс» (United Press Association) было основано в 1907 году. [↩]