У. Шекспир, Сонеты 75–86. Перевод М. Кузмина
В последние годы индустрия по переводу шекспировских сонетов не сбавляла темпа. Не считая множества переводов, обитающих на интернет-сайтах, появились полные книжные своды. Их авторы: Борис Архипцев, Герман Гецевич, Игорь Клюканов, Андрей Чернов, Аркадий Штыпель… Среди них есть поэты и профессиональные переводчики.
Как мне написал в частном письме один из этих авторов, поясняя цель, с которой взялся за перевод: «приблизить ренессансный текст к современной лексической эпохе. Я перевел эти сонеты в модернистском ключе, поэтому и рифмы старался использовать ассонансные и составные».
Так или иначе, теми или другими средствами, но все современные переводчики берутся за дело, имея в виду эту цель, — или движутся к ней, даже не имея ее в виду, поскольку привносят в язык свое собственное время и состояние языка. Это неизбежно и совершается каждым в меру поэтического мастерства и владения языком.
А вот другая цель перевода сама собой не будет исполнена — понять язык оригинала и приблизиться к нему в современной идиоматике. Ее исполнение требует и знания, и усилий. Ставят же ее перед собой или, во всяком случае, движутся к ней гораздо реже. Из перечисленных здесь переводчиков последнего времени, мне кажется, наиболее сознательно — и в этом смысле современно — работает с шекспировским материалом Борис Архипцев. Увы, глагол нужно поставить в прошедшем времени, поскольку переводчик ушел из жизни, едва успев выпустить сборник «Шекспир. Сонеты» (2018). Смерть прервала его работу над редактурой уже вышедших текстов, которую он по моей просьбе делал для нового издания «Сонетов» («Алетейя»), подготовленного мной с большим аппаратом и с принципиально новым комментарием, выполненным не столько по тексту оригинала, сколько между двумя текстами — оригинальным и переводным. Что есть в каждом сонете такого, чего переводчик не имеет права пропустить? А если пропустит, то какой бы ни была степень осовременивания и красота слога (теперь, правда, больше ценится его сниженность) — перевод просто не состоится, не будет иметь права представительствовать за шекспировский оригинал.
Приведу в качестве примера сонет 81 — обычный для этого жанра случай борьбы переводчика с метафорой:
Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die;
The earth can yield me but a common grave,
When you entombèd in men’s eyes shall lie:
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o’er-read,
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Введя в предшествующих текстах мотив Соперника, Поэт вдруг как будто забывает о нем и пускается в рассуждение на прежнюю тему о вечности, которую Друг обретет в его стихах. Слово «памятник» и ряд связанных с ним аллюзий: еще не увидевшие свет глаза прочтут мои стихи на языках, которым только предстоит появиться, — связывают это стихотворение с горацианской традицией: «Я памятник себе воздвиг…» Хотя памятник здесь воздвигнут Поэтом не себе (как, скажем, в соответствии с традицией в сонете 107), а Другу: «When you entombèd in men’s eyes shall lie…»
Этой строкой Поэт противопоставляет будущую судьбу Друга собственной — покоиться в земле, в то время как Друг будет погребен в глазах потомков. Через строку эта метафора получает разъяснение и подхватывает главную мысль: ты будешь погребен в глазах, которые будут перечитывать мои стихи, узнавая о тебе. Этот разъясняющий повтор обязательно должен быть сохранен в переводе. Иначе образ остается неясным, немотивированным и порождает в переводе разного рода выдумки: «Но на виду у всех твоя могила» (А. Финкель) — или, напротив, загадки: «Тебе ж людское око склепом будет» (И. Фрадкин).
С. Маршак, как он нередко делал, попытался избежать воспроизведения этой метафоры, но его уклончивый образ: «А твой приют — открытая гробница» — никоим образом не приближает к оригиналу и не проясняет смысла.
Для нового издания я выбрал перевод Б. Архипцева:
Мне ль эпитафию тебе слагать,
Тебе ли жить, когда в земле сгнию;
Смерть памяти твоей не может взять,
Хоть обречет забвенью жизнь мою.
Тебе нетленным быть в моих строках,
Я ж весь умру для мира в некий час;
Могила общая мой примет прах,
Тебя — гробница человечьих глаз.
Вот памятник тебе — мои стихи,
Грядущего глаза их перечтут,
И о тебе расскажут языки,
Когда, кто дышит ныне, все умрут.
Пребудешь ты (так мой всесилен стих)
В дыханье жизни, на устах живых.
Работа над этим переводом еще могла бы продолжиться: «общая могила» по-русски — отнюдь не common grave, что здесь означает — обычная могила по контрасту с великолепной гробницей.
Из новых переводов этого текста я выбрал бы также Аркадия Штыпеля — удачи нередки у него. Он чувствует метафору и старается ее сохранить, передать ее движение. Здесь даже с преувеличением, как будто для демонстрации: там, где часто затрудняются или терпят неудачу, я справлюсь с легкостью и даже преизбытком, сделав повтор тройным. Впрочем, я не уверен, что от такого лексического перенапряжения сонет выиграл:
Мое сотрется имя, но твое
Еще отсюда прогремит не раз.
Земля мне даст глубокое жилье,
А ты свое найдешь в глубинах глаз,
В еще ненародившихся глазах,
В других глазах, мой отразивших стих…
Моя цель, однако, — не обзор нового, а — на фоне продолжающейся работы над переводами «Сонетов» — представить старый, и даже очень старый, перевод, ибо предшествующий не только тем, кто идет вслед Маршаку или стремится прочь от его романсовой ноты, но и самому Маршаку:
Мне ль эпитафиею вас почтить,
Иль вы распад мой в прах переживете,
Но ваша память будет долго жить,
Когда меня на свете не найдете.
Останется бессмертным ваше имя,
А я, исчезнув, не вернусь назад.
Моя могила наряду с другими,
А вам гробница — человечий взгляд.
Перевод Михаила Кузмина! Неужели он нашелся? Да — 89 сонетов, им переведенных и долго остававшихся легендой об утраченных текстах.
Маршак перевел «Сонеты» для первого полного в советское время академического собрания сочинений — для восьмого тома, который последним вышел в 1949 году. Кузмин начал работу над сонетами, когда издание было еще только запланировано в издательстве «Academia». Он много работал для него, но до первого тома — трагедий (V, 1936; подписан в печать в августе), где в его переводе появился «Король Лир», не дожил. Умер 1 марта 1936 года.
В 1937-м вышли тома I и II с комедиями, которых Кузмин перевел целых пять. Еще он участвовал в переводе «Генриха IV» (III, 1937) и «Бури» (VIII), которая, однако, была напечатана в переводе Т. Щепкиной-Куперник. Основной редактор собрания — А. Смирнов — сам был человеком Серебряного века и высоко ценил Кузмина, оставшегося последним из старшего поколения эпохи.
Что Кузмин успел перевести из «Сонетов»? Осенью 1932 года Смирнов говорит о большей половине из 154 сонетов сборника. Называют цифру 110 [Кузмин 2007], предполагают, что перевод мог быть закончен (но это едва ли) [Щедрина 2013].
И вот 89 сонетов в переводе Михаила Кузмина найдены, о чем владелец рукописи, известный коллекционер Сергей Алексеевич Венгеров рассказывает так:
Переводы Кузмина обнаружены мной в документах, которые изначально находились у семьи Леонида Борисовича Красина — одного из создателей и высших руководителей СССР. У Леонида Борисовича в течение жизни было два брака. Его жены хорошо знали друг друга и дружили после смерти Красина, так же как впоследствии их дети и внуки. Мне довелось познакомиться с французской и с русской ветвями фамилии благодаря друзьям моего отца. В обоих домах все это время бережно хранили все документы, связанные как с самим Красиным, так и с теми людьми, с которыми семья была дружна. Сохранились большие архивы и книжные собрания из семей Ильи Эренбурга, Абрама Вишняка, Сарры Лебедевой, Владимира Лебедева, Анны и Сергея Радловых. Благодаря отношениям, которые сложились у нас, и совместной работе я стал обладателем некоторой части этих архивов. Именно среди этих бумаг и книг с автографами были обнаружены известные, но никогда не публиковавшиеся беловые рукописи переводов сонетов Шекспира, выполненные по заказу издательства «Академия» Михаилом Кузминым.
Теперь вопрос текстологический, на который возможен лишь гипотетический ответ: в какой мере этот текст можно считать окончательной стадией работы? Он представляет собой чистовой текст, но, судя по меняющемуся характеру перевода, неизвестно — на какой момент работа была выполнена. Как уже сказано — скорее всего, до первого прочтения строгим редактором, каким был Смирнов. Достаточно вспомнить историю с его внутренними рецензиями на переводы Б. Пастернака, по поводу которых ходил слух, что Смирнов выступил зоилом Бориса Леонидовича. Первая же публикация этих рецензий («Вопросы литературы», 2013, № 2) убедила в пусть и придирчивой, но справедливости большинства замечаний. Столь же ответственно Смирнов работал и с другими переводчиками, порой принося в жертву своей принципиальности личные отношения (как было с Анной Радловой).
Известно, что перевод Маршака (который был ему заказан для последнего тома, вышедшего в 1949 году) Смирнов оценил, принял, но не вполне одобрил как «очень вольный <…> неадекватный, а превосходный субститут» [Каганович 2018: 165]. Не вызывает сомнений, что доживи Кузмин, прочитай Смирнов тексты — и переводчику предстояла бы немалая работа. И Кузмин, вероятно, должен был бы согласиться ее сделать. Свидетельством тому — его собственная меняющаяся манера от ранних сонетов к более поздним. Меняющаяся в поисках своего стиля и одновременно — вслед изменению шекспировского стиля и жанра по мере развития отношений с молодым человеком — адресатом, который взрослел и постепенно становился Другом.
Для настоящей публикации выбран цикл с так называемым Поэтом-соперником. Не будем сейчас пускаться на поиски возможного прототипа. Выбор Поэта-соперника, как и адресата всего сборника, — вопрос прежде всего хронологический. Кристофер Марло, если считать, что сонеты в значительной части написаны в 1592–1593 годах (Марло был убит в мае 1593-го). Или Джордж Чэпмен, если отнести время написания к концу 1590-х. В качестве главной подсказки исследователи руководствуются первой строкой последнего из числа этих сонетов — 86-го, когда Поэт задает прямой вопрос, чем же пленил Друга соперник, и сам предлагает ответ: «Гордо ли реющий парус его великого стиха?..»
Первые семь книг гомеровской «Илиады» в переводе Чэпмена увидели свет в 1598-м и обеспечили переводчику славу у современников и место в английской поэзии. Веский повод для того, чтобы сказать о его стихе как о гордом и великом. И в сравнении с ним ощутить собственную музу лишенной объекта вдохновения после новой измены Друга, обезголосевшей (tongue-tied).
Важнее догадок о реальном сопернике общее рассуждение в этом цикле о поэте и поэзии. И о том, чего же достиг переводчик, дойдя до половины шекспировских «Сонетов». В какой мере смог найти современную идиому под стать ренессансной метафоре, ставшей «речевой ориентацией» (Ю. Тынянов) для ренессансного сонета?
В приведенном выше сонете 81 Кузмин в случае с «гробницей глаз» уклонился от прямого исполнения метафоры, хотя и наметил ее (впрочем, не очень удачно): «А вам гробница — человечий взгляд». Но он воспроизведет и усилит другой образ — в сильной позиции заключительного двустишия: «И быть вам чрез пера очарованье / Живым в устах, где дышет дух дыханья».
Это лишь отчасти напоминает стиль Модеста Чайковского, первого переводчика полного шекспировского сборника в ХХ веке, и далеко от романсового стиля Маршака, за Чайковским последовавшего, чтобы значительно развить его приемы. Речевые жесты Кузмина, судя по этому куплету, — из традиции, ориентированной на классику — и на ее пушкинскую огласку (пера очарованье), и на что-то лермонтовское (дух дыханья), хотя и переведенное на усиление трехкратным повтором в последней строке.
Таким стиль перевода Кузмина проявился не сразу, а по мере возрастания лирического тона в самих сонетах.
С перевода первого же текста в этом цикле возникает ощущение, что поработать над ним еще нужно. Взять хотя бы невнятную и не имеющую аналога в оригинале строку перед заключительным двустишием: «Другого по сложенью мне не надо». Это о чем и в каком отношении к строке: «Save what is had or must from you be took»? Но метафорическое движение сонета точно соблюдено: гастрономическая метафора — сравнение со скрягой — и возврат к гастрономии.
Порой поиск стиля останавливается между неловкостью выражения и яркостью открытия: «Как солнца старость каждый день нова, / Так сказанные о любви слова», — в финале следующего сонета — 76. В оригинале проще и яснее — «как солнце ежедневно <является> и старым, и новым» («For as the sun is daily new and old»). Но в обновляющейся старости солнца что-то есть, что-то — шекспировское в природной метафоре.
Метафорическое движение часто не только создает сюжет одного текста, но всплывает снова и снова, связывая разные тексты, создавая связи внутри сборника. В данном случае это метафора моря и корабля, возникшая в сонете 80 (о гордо реющем парусе). Она получит продолжение при подведении итога циклу в сонете 86. Поэт признает полное превосходство за соперником и завершает нотой отчаяния. Хотя в этом отчаянии возможно расслышать и иронию в отношении «высокого горделивого корабля» («of tall building and of goodly pride»), имея в виду (о чем напоминает один из комментаторов — Довер Уилсон), что подобные испанские галеоны были едва ли не каждый год потопляемы английскими «дерзкими суденышками» (saucy bark), которым свои стихи уподобляет Поэт.
В русских переводах в последней строке часто речь заходит о любовной вине: «Он будет плыть, а я пойду ко дну, / В чем следует винить любовь одну» (В. Микушевич); «И если вправду смерть придет за мной, / То этому любовь моя виной» (А. Финкель). То же — в переводе С. Степанова, что меняет смысл, предполагаемый оригиналом: «…my love was my decay», — который дословно мог бы звучать так: «Моя любовь была моей погибелью». Связь понятий впрямую не предполагает виновности, а трагедия — в соответствии с шекспировским ощущением трагического — заключена в том, что прекрасное оборачивается ужасным (fair is foul), любовь соседствует с гибелью. Или, если пойти несколько прямолинейнее, служит ей причиной — как у Кузмина.
В его переводе весь сонет хорош, начиная с беспомощного признания: «Лишаюсь сил, когда пишу о вас…» («O, how I faint when I of you do write»). Столь просто и столь точно — практически дословно. И много лучше, чем придуманное и часто вычурное (не в простоте сказанное) у других переводчиков: «Мне изменяет голос мой и стих» (С. Маршак), «Начав писать, я духом пасть готов» (В. Микушевич), «Немею я, когда тебя пою» (С. Степанов)…
Этот перевод, как и еще один — сонета 85, я добавил к своему изданию шекспировских сонетов, вставив их уже в верстку. Они имеют право претендовать на то, чтобы считаться лучшими, во всяком случае — наиболее отвечающими оригиналу и задаче русского перевода. В этом качестве можно было бы подумать и еще о некоторых переводах Кузмина, но, вероятно, их было бы не так много. Все-таки работа не была закончена. Даже в цикле, приводимом здесь, чувствуется, как крепчает слог, обретая твердость в простоте выражения, поскольку именно простота, чуждая «вычур» и «прикрас» — кузминские слова (сонеты 76 и 83), — составляет сюжет в этом цикле, где свои достоинства (и достоинства поэзии) Поэт противопоставляет Поэту-сопернику. Простота, не чуждая поиску слов незатертых, необычных. А как еще переводить английского поэта, знаменитого своим умопомрачительным богатством словаря?
Работа незавершенная, работа, проделанная на поле тогда только лишь создававшегося русского Шекспира ХХ века. Не думаю, чтобы шекспировские сонеты в переводе Михаила Кузмина обрели такую же всенародную любовь, как блестящие «субституты» (по слову Смирнова), предложенные Маршаком. Кузмин не блеснул романсовым распевом, но в его переводах отзывается стиль русской классики, и чувствуется, что в них мы присутствуем при творческом поиске большого поэта.
Уильям Шекспир
СОНЕТЫ
Перевод М. Кузмина
LXXV
Для дум моих нужны вы как питанье,
Как дождь благоприятный для полей,
Чтоб мир обресть, готов на испытанье,
Что скряга терпит для казны своей.
То горд, как обладатель, то боится,
Чтобы сокровищ не украли воры,
То счастьем мне с тобой вдвоем быть мнится,
То чтоб на нас все обращали взоры,
Мне — пиршество лишь видеть вас сейчас,
То голоден по одному я взгляду.
Владею, жажду одного лишь вас,
Другого по сложенью мне не надо.
И голоден я, или пресыщен,
То объедаюсь, то всего лишен.
LXXVI
Зачем мне новые приемы чужды,
Зачем далек я быстрых перемен,
Зачем от времени отстал без нужды
И странным вычурам не дался в плен?
Все об одном всегда прошу ведь я,
И так ряжу все в то же облаченье,
Что каждым словом выдаю себя
И открываю вмиг происхожденье.
Вы знаете: пишу о вас, любовь.
Любовь и вы — одно мне содержанье,
Заслуга в том, что обновляю вновь
И прежнее я трачу достоянье.
Как солнца старость каждый день нова,
Так сказанные о любви слова.
LXXVII
Ты в зеркале ущерб красы заметишь,
Ты на часах увидишь бег минут,
Коль на листах свободных, что отметишь,
Они тебе науку принесут.
Изображенье в зеркале морщин
Могилы пасть тебе напоминает,
А на часах движение годин
Нас к вечности украдкой приближает.
Что в памяти не сможешь сохранить,
То этим белым доверяй листам,
Детей воображенья видя нить,
Ум заново себя узнает сам,
И каждый раз, как в книгу поглядишь,
Себя и книгу ты обогатишь.
LXXVIII
Так часто музой призывал тебя я,
Ты так в стихах умел мне помогать,
Что перья чуждые, мне подражая,
Тебе поэмы стали посвящать.
Твои глаза немого учат пенью,
Полет невежеству несут с собой,
Дадут ученым перья к оперенью
И грацию их важности двойной.
Но только мною б ты гордиться мог, —
Все из тебя, на всем твое влиянье.
Другим ты исправляешь только слог
И чары придаешь очарованью,
Мое ж искусство все в тебе лежит
И знанием неведенье творит.
LXXIX
Пока тебя один я в помощь звал,
Мой стих хранил твое очарованье,
Пока другим дороги я не дал
И муза не склонилась к увяданью.
Такой, как ты, пленительный сюжет
Зовет к труду достойнейшие перья,
Но все, что мог бы выдумать поэт,
Принадлежит тебе без лицемерья.
Из дел твоих он доблести берет,
А красота с твоих ланит берется.
Какую похвалу ни принесет,
Она в тебе живущей уж найдется.
Не вздумай же его благодарить,
Сам долг его ты можешь заплатить.
LXXX
Лишаюсь сил, когда пишу о вас,
Чье имя на чужих устах дороже,
Ум лучший тратится во всякий час
И я немею говоря про то же.
Но ваши совершенства — океан,
Где можно плыть и гордым и смиренным,
И дерзкий мой челнок, упрям и рьян,
Готов пуститься по пространствам пенным.
Одно мне помощь — мелководье волн,
А тот плывет над глубиной бездонной.
Погибнув, обнаружу утлый челн,
А тот пребудет, крепко сотворенным.
Но пусть мне гибель, а тому — спасенье,
Любовь — причина моего крушенья.
LXXXI
Мне ль эпитафиею вас почтить,
Иль вы распад мой в прах переживете,
Но ваша память будет долго жить,
Когда меня на свете не найдете.
Останется бессмертным ваше имя,
А я, исчезнув, не вернусь назад.
Моя могила наряду с другими,
А вам гробница — человечий взгляд.
Вам будет памятник — мой стих прелестный
Для тех, кого еще на свете нет,
В устах людей вы будете известны,
Хотя дыханья в них исчезнет след.
И быть вам чрез пера очарованье
Живым в устах, где дышет дух дыханья.
LXXXII
Моей ты музе, знаю, не супруг,
А потому и смотришь без смущенья
На посвященья посторонних рук,
Где от героев ждут благословенья.
Ты красотой и знаньем так хорош,
Что превосходишь все хвалы мои
И поневоле лучших снимков ждешь
В такие расцветающие дни.
Пусть так, любовь. Когда они отлично
Плод поэтических дадут наук,
Поверь, что верно, то и симпатично,
Что верно скажет твой вернейший друг?
Там — место для малеванных попыток,
Где крови нет, — в тебе ж ее избыток.
LXXXIII
Я никогда не видел в вас прикрас,
Прикрас за то и не давал портрету.
Считал, иль думал, что считал, я вас
Дающим без отдачи в долг поэту.
Зачем я говорю о вас сквозь сон,
Восстав, должны вы сами показать,
Как ряд обычных перьев превзойден,
Что вас желали бы живописать.
Мое молчанье вы сочли за грех,
Скорей, мне слава, что умолк я сам
И не борюсь уж по примеру тех,
Что вместо жизни гроб подносят вам.
И жизнь сильнее бьет из ваших глаз,
Чем два поэта выразят зараз.
LXXXIV
Из них кто молвил лучше? в чьих страницах
Видна та похвала, что вы есть вы?
То<т,> кто замкнул сокровище в границах,
Где вес и мера кажутся правы.
Ведь лишено достоинства перо,
Что свой сюжет нисколько не украсит.
Сказавшему достаточно остро,
Что вы есть вы, хвала такая хватит.
Пусть только верно передаст ваш вид,
Не искажая чудную природу,
И копия красой всех удивит,
Благоговение внушив народу.
Но облик ваш хранит один порок,
Хвалу нескладную привлечь он мог.
LXXXV
Заике-музе лучше промолчать,
Когда хвалы вам пышно расточают
Те, у кого злаченую печать
На перья сами Музы налагают.
Силен я в мыслях, те сильны в словах,
Кричу, дьячок безграмотный, аминь,
Когда другие в гладких похвалах
Возносят славу ваших благостынь.
Услыша их, твержу: да это так,
Но нечто большее к ним прибавляю,
Скрывая мысленно их, как пустяк,
Любовь на первый план я выдвигаю.
Цени других за дуновенье слов,
Меня ж за то, что я молчать готов.
LXXXVI
Корабль ли гордый выспренных стихов,
Что захватить стремится клад ваш милый,
Мой замысел похоронить готов,
Чтоб мачта сделалась ему могилой.
Его ли дух, что духи поучали
Превыше смертных стать, меня убил?
Ни он, ни темные друзья едва ли
Мои стихи, смутя, лишили б сил.
Ни сам он, ни его домашний дух,
Что по ночам готовится к проделкам,
Пустить не могут о победе слух.
Бесстрашно я внемлю таким проделкам.
Но вы чужих в защиту встали строф,
И я без темы ослабеть готов.